Девять принцев Амбера. Ружья Авалона - Роджер Желязны

– Нет, – вскрикнул я, вскакивая, – не верю!

Из устья пещеры вырвался одинокий всадник, я видел, как он на мгновение остановился и снова поспешил по следу.

– Ну, что будем делать? – спросил Ганелон.

– Живо собирайся, и поехали, по крайней мере чуть отложим неизбежное. Я хочу поразмышлять.

Мы не торопясь покатили дальше, но мои мысли гнали вовсю. Должен же быть способ задержать его. Желательно не убивая.

Но придумать такового я не мог.

Великолепный вечер в живописной местности портила только снова приблизившаяся черная дорога. Позорно портить такой пейзаж кровью, особенно собственной. Я боялся Бенедикта, пусть его клинок и в левой руке. От Ганелона толку никакого, Бенедикт его и не заметит.

Я сместился в Тень сразу же за поворотом, чуть позже до моих ноздрей донесся слабый дымок. Я сместился снова.

– Он торопится! – объявил Ганелон. – Я только что заметил… Дым! Огонь! Лес горит.

Я рассмеялся и поглядел назад. Половина склона была затянута дымом, оранжевые языки лизали зелень, треск огня только сейчас достиг моих ушей. По собственной воле кони ускорили шаг.

– Корвин! Неужели ты?..

– Да! Будь склон покруче и без деревьев, я попробовал бы спустить на него лавину.

Воздух кишел птицами. Мы подъезжали к Черной Дороге. Дракон задрал голову и заржал, на губах его выступила пена. Он попытался вильнуть, потом встал на дыбы, забив ногами в воздухе. Звезда, моя чалая, испуганно вскрикнув, рванулась направо. С трудом я справился с лошадьми, но решил позволить им бежать дальше.

– Он нагоняет! – крикнул Ганелон.

Я выругался, и мы помчались. Повернув, тропа привела нас к Черной Дороге. Здесь был длинный прямой участок; глянув назад, я увидел, что полыхает уже весь склон, только шрамом прорезает его опускающаяся вниз колея. Тогда-то я и заметил всадника. Он был где-то на половине склона, а мчался как на Кентуккийском Дерби[117]. Боже! Какой у него конь! И в какой Тени отыскал он такого?

Я натянул поводья сперва слабо, потом сильнее, и мы стали останавливаться в нескольких сотнях футов от Черной Дороги. Я видел, что впереди это расстояние сужается футов до тридцати-сорока. Я умудрился завести лошадей в эту узкую полосу, едва мы до нее доехали, и кони дрожа встали. Я передал поводья Ганелону, извлек из ножен Грейсвандир и спрыгнул на землю.

Почему бы и нет? Место было ровным и чистым, а может быть, черная пустошь рядом с цветущей по ее обочине жизнью пробуждала во мне низменную симпатию.

– Что теперь? – спросил Ганелон.

– Стряхнуть его уже не получится, – сказал я. – Если он пробьется через огонь, то будет здесь через несколько минут. Бежать дальше не имеет смысла. Встречу его здесь.

Ганелон намотал поводья на оглоблю и потянулся за клинком.

– Нет, – сказал я. – Ты на результат повлиять не сможешь никак. Сделай вот что: отъезжай с фургоном чуть подальше и жди. Если все закончится благополучно для меня – поедем дальше. Если нет, немедленно сдавайся Бенедикту. Ему нужен лишь я, и только он может вернуть тебя в Авалон. Он сделает это. Тогда ты хотя бы вернешься домой.

Ганелон заколебался.

– Ступай, – повторил я, – да поживее!

Он посмотрел на землю, отвязал поводья и взглянул на меня.

– Удачи, – сказал он и тронул лошадей.

Я сошел с колеи, выбрал место у низкой поросли и стал ждать с Грейсвандиром в руке. Посмотрел на черную дорогу, затем снова на колею.

Вскоре, окутанный огнем и дымом, из пламени появился наш преследователь. Вокруг трещали и падали ветви. Конечно же, это был Бенедикт, лицо его обмотано платком, обрубком правой руки он защищал глаза – словно призрак, бежавший из ада. В облаке искр и пепла он вырвался на прогалину и припустил по колее.

Вскоре я мог уже слышать стук копыт. Из учтивости мне следовало бы во время ожидания вложить клинок в ножны. Но решись я на это – не знаю, удастся ли извлечь его оттуда снова.

А потом я задумался, как Бенедикт сейчас носит клинок и какой именно. Прямой? Изогнутый? Длинный? Короткий? Брат дрался любым оружием с равной ловкостью. Именно он научил меня фехтовать.

Вложить Грейсвандир в ножны было бы и учтиво, и мудро. Бенедикт, быть может, захочет поговорить, а так я сам нарываюсь на неприятности. Но конская поступь становилась все громче, и я понял, что боюсь решиться на это.

Прежде чем он показался, я успел вытереть ладонь. Должно быть, он увидел меня тогда же, когда я увидел его, и направился прямо ко мне, попридержав коня, но останавливаться не собирался.

Это была какая-то мистика. Как еще назвать происходившее, не знаю. Бенедикт приближался, а мой ум опережал время, словно у меня была в запасе целая вечность, чтобы проникнуться приближением того, кто был моим братом. Одежда в грязи, лицо испачкано, обрубок правой руки дернулся в каком-то жесте. Он ехал на громадном полосатом черно-красном звере с буйной красной гривой и хвостом. Но это была все-таки лошадь – глаза ее закатывались, рот в пене, она с трудом дышала.

Я увидел, что клинок у Бенедикта за спиной, а рукоять торчит высоко над правым плечом. Все еще замедляя шаг, не отводя от меня глаз, он съехал с дороги, забирая слегка налево; бросив поводья, он правил коленями. Левая рука взметнулась, словно в приветствии: занеся ее над головой, он коснулся рукояти. Клинок вышел из ножен без звука, описав над ним прекрасную дугу, и замер в смертельной готовности над левым плечом, отведенным назад, как крыло тусклой стали с блестящим как зеркало волоском лезвия. Бенедикт выглядел величественно, великолепие это странно трогало меня. Клинок был длинным, похожим на косу, мне уже приходилось видеть, как он орудует им. Только тогда мы отражали нападение общего врага, которого я уже начинал считать непобедимым. В ту ночь Бенедикт доказал обратное. А теперь этот клинок был обращен против меня, и чувство собственной смертности стиснуло мое нутро, как никогда прежде. Словно с мира содрали какую-то пелену, и я вдруг печенкой ощутил, что такое смерть.

Прошло мгновение. Я отступил в рощу и встал так, чтобы воспользоваться зарослями. Зашел туда футов на двенадцать и шагнул на два шага влево. В последний момент конь моего брата попятился, фыркнул и заржал, раздувая влажные ноздри. Разрывая копытами дерн, он повернул. Рука Бенедикта двинулась почти незаметно, как язык жабы, и клинок его рассек деревце дюйма в три толщиной.