Славгород - Софа Вернер

предлагают квартиру в ближайшем городе. Я договорился – отстрою там дела заново. Ты тоже сможешь себя найти… Я договорюсь. Хочу тебе помочь. Ты многое сделал для Ильяны. Она тебя любит и ценит. – «Опять это его „договорился“», – замечает Лавр, вместо успокаивающей мантры.

– Ну сколько раз тебе говорить? Ты не человек. И я тоже. И тем более Ильяна! – Лавр берет с подоконника маленький горшок с каланхоэ, прижимает к животу бережно. Вэл пытается его выдернуть. – Валер, ты заигрался уже в чужую жизнь.

– Не нужно так.

Руки трясутся, чемодан не закрыть. Старый, советский – откуда он его взял такой неподъемный? Выглаженные рубашки, костюм, портмоне – и это тоже, откуда? В молодости у него были одна пара джинсов и потертая олимпийка, украденная у кого-то, от чужого американского спортивного костюма – и пару маек с рынка. Непослушную дочь не впихнешь в жалкие вещевые мешки, ее нельзя оставить, как ненужное животное перед переездом. Вэл поджигает тонкую сигару, хотя многократно клялся бросить – и уж тем более обещал не курить в квартире. Лавр не протестует – радуется, что переломанные запястья Вэла почти затянулись, и что он сам свое курево удерживает в ненадежных пальцах.

– Почему их решили эвакуировать? – Вэл спрашивает, словно у Лавра есть ответ. С трудом, но он находит утешительные слова.

– Пожары, бунт… – мнется. – Потому что нас давно бросили, а тех, у кого настоящий паспорт, а не фальшивый с графой «вид» – нельзя оставить, прорвутся и оболгут… Молодежь добилась этого – выдворить чужаков на хрен отсюда – а у нас не хватило смелости. Мы как убегали от людской жестокости?

– В наркотики.

– А они как?

– Не бегут. Илля решила не бежать тоже. Выбрала, вот и борется. И правильно делает. – Вэл вздыхает. – Нам не дадут жить в обычном мире, никакая подписка о неразглашении не спасет. И силовикам этим приезжим не дадут. Эту эвакуацию затребовали точно не гибриды… Кто-то надеется вернуться домой. Те приезжие, которым всегда здесь золотые горы обещают, помнишь? «Да-да, вы сможете отсюда уехать, когда захотите» (они оба снисходительно смеются). Спрятались где-то и дозвонились до подмоги. На главном КПП уже уазики… Калитку, видать, не заперли.

Вянущее от горячего воздуха, который держится несколько дней, каланхоэ трясется в руках вместе с дрожанием почти слезной истерики. И жалко, что все так сложилось, и слава гибридским богам – что наконец-то случилось.

– Она не поедет, – говорит Вэл про Ильяну. По-отцовски жалуется.

– И ты без нее не уедешь, ты – ее семья. Не посмеешь бросить после всего пережитого. Ей нужно куда-то вернуться, и мы будем ее ждать.

– Пойдем чаю попьем. – Ясность тревоги в Лавровых глазах вновь сменяется пеленой спокойствия.

– С мятой?

Решено. Чемоданы остаются на полу пустыми, а электрический чайник успевает вскипеть за секунду до того, как выбивает пробки от перенапряжения. Машина, наспех загруженная Вэлом в панике переезда, так и стоит под окнами Лавровской квартиры с горящими фарами. Пусть хоть разобьют ее в крошки.

Ближе к центру раздается сильный взрыв; но до жилых домов доносится только пыль раскрошившихся от ударов оземь плит – ни боли, ни выбитых окон, ни оглушения – только темная ночь. Совершенно логичный конец.

* * *

Герасим по-отечески инстинктивно закрывает Гришу собой, прижимая ее голову к груди. Ей приходится присесть, чтобы ему было спокойнее – столько спасали ее, чтобы зацепило? – и приятно пахнущая табаком ладонь его чуть дрожит. Боится – любой пес бы испугался такого хлопка.

Старая голова не принимает в толк Ильянины (и инженерские) заверения, что подрыв здания полностью безопасен, безвреден и рассчитан. «Материала ровно столько, чтобы все сложилось целиком вовнутрь, нас накроет только пылью. А свет мигнет, но мы починим». – Глубокие черные глаза убедительны. Один – строит дома, второй – доктор по физике. «Но взрывать-то умеете?» – не отстает Герасим. «Умеют», – смело врет Зильберман с улыбкой, скрывая раздражение.

– Всем отойти! – приказывает она. – Вы тоже, – салютует одиноко рассевшимся по бокам, вымотанным и измученным местным «спецназовцам».

Так, когда все отходят на безопасное расстояние, тщательно рассчитанный запал превращает пугающее намерение в явь. Большая земля больше не сможет установить здесь свое руководство, поваленный огнем революции забор больше не прячет, а лишь вежливо отгораживает одну территорию – гибридскую, от другой – людской и чуждой.

Когда пыль улеглась – а облако большое, густое, – Ильяна поднимает голову и от увиденной перед собой груды восторженно вскрикивает, сдавливая свой возглас кулаком. Гриша оказывается рядом, утягивает на секунду к себе и успевает шепнуть только одно нужное слово: «Спасибо». Прежде чем соратники заполучат Иллю – за руки уже тянут, чуть ли не целуют – она ловко выворачивается из толпы, подхватывает рядом лежащий, чуть затоптанный флагшток с красным тряпьем советского знамени и бежит из последних сил к дымящимся камням.

Природная гибкость и ловкость помогают ей вскарабкаться в несколько прыжков на возвышение. Слезы скатываются по щекам от ветра, трескаются сухие губы от жажды и тянет спину от бесконечной ночи. Не знала Ильяна тогда, заставляя Гришу ценить время, что сама способна пропустить почти две недели своей жизни как один миг. Миг, ради которого была рождена.

* * *

Ильянина мама кричала на всю больницу, но ее, не имевшую при себе документа и местного медицинского полиса, оставили умирать в коридоре: врачебного ресурса на сложные роды с узким тазом, с несовпадающим резус-фактором и вообще – «вы даже не стояли на учете в женской консультации!» – не было.

Она могла бы родить у себя, в постели, но добрый сутенер не хотел трупа в своем борделе, поэтому отвез роженицу умирать в больницу. Несут детей балии часто, но от грязного дела чуть поплывшие бока и живот мужиков не отвлекают. Сам срок маленький, оттого родили – забыли, а следующий подцепится примерно через год.

Но будущая мама, вопреки всем предубеждениям, первого котенка ждала сильно. Была уверена, что воспитает достойного парня, который вытянет ее своим существованием с грязного дна. Поэтому она только держалась за живот и умоляла ребенка подождать, пока им помогут. И помощь пришла.

Санитарок не учат настоящим медицинским манипуляциям, разве что ухаживать, поддерживать и мыть полы, но Гришина мама проработала санитаркой на тот день уже десять лет – и все их посвятила акушерскому отделению больницы. Она видела и знала, но никогда не пробовала. Спустя восемнадцать часов потуг роженица из последних сил вцепилась в ее руку, – не знала, кому еще довериться.

* * *

Гришина мама помогла Ильяне родиться, и Ильяна вернула этот