Малахитовый лес - Никита Олегович Горшкалев

Ознакомительный фрагмент

обёрнутого в кофту Репрева, как младенца, то похлопывая его по боку, словно хвастаясь своим уловом.

Перебегая дорогу, Астра чуть не попал под машину – его с упрёком проводил пронзительный и протяжный автомобильный гудок. С Огородной улицы свернули в Шатёрный переулок.

Шатёрный переулок славился своими лавками с малахитовыми кистями и малахитовыми красками, но сейчас большинство из магазинчиков были закрыты: за широкими витринами был потушен свет, и только солнечный взрыв кипел на стёклах в туманности разводов. На витринах серебрились пылью рядки кисточек из самых разных материалов на любой вкус: совсем непримечательные – из пластмассы или покрытого лаком дерева – и дорогие, из драгоценных металлов; длинные – малярные – и короткие, помещающиеся даже в нагрудный карман; толстопузые и тоненькие-тоненькие – невольно задумаешься, как ещё в них поместился малахитовый стержень; а подчас и странной формы – вроде фигуры «песочных часов» или прямоугольные. Волосяные пучки у малахитовых кистей всех форм и цветов: круглые, плоские, рыжие, серебряные, как снег, чёрные, как южная ночь, мягкие, жёсткие… Устанешь перечислять! В глазах от видимого и невидимого разнообразия пестрило и рябило до головной боли.

Но пройдите чуть дальше – и вы совсем потеряетесь в пространстве. Лавка малахитовых красок! Вот где действительно зарябит так зарябит, до головокружения и потери сознания. Выставленные напоказ открытыми ящички из отполированного, обманчиво похожего на огранённый камень дерева, ящички, даже сквозь витрину пахнущие тунговым маслом, поблескивающие лаком ящички – все они были доверху забиты красками: краски, краски, краски! Как две радуги, как тропический сад. Названия одних вертятся на языке, о названии других вы и не догадываетесь, над третьими наверняка посмеётесь от души. И даже если вы ничего не смыслите в малахитовом изобразительном искусстве, при взгляде на малахитовые краски невольно подумаете: а не приобрести ли мне… Малахитовые краски ничем не отличались от самых обыкновенных красок, масляных или акварельных, но в малахитовых, как во чреве – жизнь, толкалось чудо. И открывалось оно одному только сердцу.

А ещё палитры, мольберты, скатанные в рулоны холсты – обязательно холсты! Но не белые, а именно чёрные, ведь всем известно, что малахитовыми красками пишут только на чёрных холстах. Стены магазина были увешаны рамами: большими, в полный рост, и до уютного маленькими, вычурными, витиеватыми, с ветвистыми узорами растений, но без их прямолинейного очарования, и геометрически пошлыми, простыми, как виселица, – прямоугольник, четыре дощечки.

Но на двери лавки с малахитовыми красками висела табличка: «Закрыто».

На Шатёрном переулке работало одно только «Бюро претворения фамильяров. Претворяем фамильяров в жизнь, на заказ, вот уже более двадцати лет». Там, за плотной непроницаемой ширмой в тёмной подсобке, художник-фамильярист орудовал малахитовой кистью, изображая в воздухе, без холста, фамильяра. Дело кропотливое и требующее чудовищного сосредоточения. Ширма тихонечко пританцовывала, сама, кажется, боясь потревожить творца, а творец творил. Выставочные фамильяры – два левокрокота и один молодой и тихий не феликефал, не ягненок – разгуливали по залу и читали книги. Едва завидев незнакомого кинокефала с набитым зелёным шерстяным мешком, фамильяры тотчас, поддавшись своему природному любопытству, прильнули к стеклу, зашушукались через ладони. Астра с Репревом на плече, отведя взгляд и крепко стиснув губы, ускорил шаг.

Повернув направо, они прошли через двор с детской площадкой. Без детского смеха она, угнетённая и угнетающая пустотой, даже под солнцем наводила саднящую тоску: застывшие в оцепенении облезлые качели, накренившаяся, как подбитый корабль, карусель, песочница с перетёртым в детских ручонках, вылинявшим, мёртвым серовато-жёлтым песком и забытыми в нём игрушками, пожухшее бельё, сушившееся на белой верёвке, протянутой между детскими спортивными снарядами. И всё чудилось, что дома лупят на тебя свои медные зенки-окна.

Минуя двор, беглецы вышли на Шалашный проспект – тут-то Репрев, видимо, совсем упарившись под кофтой и почуяв близость дома, высунул морду из уморенного влагой рукава, увидел апельсиновый раздатчик и закричал:

– О-о-о, стоп, машина!

– Ну что ещё? – устало прохрипел Астра.

Всем было хорошо известно, до чего кинокефалы любят апельсины. Апельсины принято считать так называемым «перекусом на бегу»: в городе на каждом углу стоят столбики пневматических раздатчиков, а над ними свисают трубы. Достаточно сунуть в такой столбик сильфию, как к тебе в руки по пневмотрубе прискачет оранжевый фрукт в хрустящей однотонной, но всегда разных цветов, обёртке, в какую обычно заворачивают конфеты. Феликефалы считают, что чем больше слоёв бумаги попадётся, тем счастливее у тебя пройдёт день. Феликефалы вообще в большинстве своём верят в удачу и приметы. Хотя всем понятно, что многослойность – это всего-навсего ошибка любого массового производства. Шутка ли – за год город съедает около пяти миллионов тонн апельсинов и мандаринов! А по разбросанным по улицам шкуркам несложно определить, кого на конкретной улице живёт больше: феликефалов или кинокефалов.

Кинокефалы признавали обёртку только из чистого шёлка, объясняя это тем, что когда берёшь её в руку, твою ладонь словно поглаживает чья-то рука: они всегда исповедовали прикосновения.

До чего же кинокефалы любят апельсины! В отличие от феликефалов, которые, в свою очередь, жить не могут без мандаринов. А к мандаринам они питали слабость лишь по одной причине: их проще очистить, в особенности тем, у кого когти остры, а времени мало.

Кинокефалы гордились своей любовью к апельсинам ещё по одной причине: мол, мы производим самые известные и самые дорогие духи с этим ароматом! Как-никак такими духами душилась сама Примадонна Кабинета! А видели ли вы где-нибудь духи с ароматом мандарина? Нет? Нате-ка, выкусите! Феликефалы же ловко парировали: зато в мандаринах чаще попадаются косточки. Феликефалы даже вывели особые сорта мандаринов, у которых косточки похожи на вкус рыбьих костей: сорт на лососевой кости, на кости благородного осетра или так, на закуску, – на кости золотой рыбки. Не то чтобы кости разных видов рыб различались между собой на вкус или, если говорить начистоту, рыбная кость чем-нибудь отличалась на пробу от телячьей. Но цена на осетра кусалась, как голодная пиранья, по сравнению, допустим, с ценой той же золотой рыбки. К слову, существовал сорт и с косточками со вкусом пираньих костей – для любителей всего необычного, для самых отчаянных. Особенно он пользовался спросом среди молодых феликефалов.

Астре однажды попалась на глаза научная работа с таким заголовком: «Частота встречаемости в плодах мандариновых и апельсиновых деревьев косточек и их корреляция». Почему феликефалы так высоко ценили косточки в мандариновых дольках? А всё потому, что их можно грызть, как рыбьи кости. Кинокефалам лишь дай повод погрызться, где косточек больше, но Астра был убеждён, что спор этот возникал из одной только кинокефальческой упёртости и лицемерия.