Империя мертвецов - Ито Кэйкаку

Завершив подключение Пятницы, я поднял голову, и То Самое сосредоточенно приблизился к клавишам. Его пальцы нажимали и отпускали клавиши, как будто он хотел что-то напечатать. Он затаил дыхание и высекал ноты одну за другой. По хитросплетениям труб, которые будто стонали мелодию, пошел пар.

Из-под рук Чудовища вытекал знакомый мотив. «Маленькая» фуга соль минор Баха.

Тема варьировалась, на нее наложился сверху еще один слой, потом еще один. Оператор уверенно скользил по клавиатуре. Удлиненные и укороченные темы переплетались, узор становился все сложнее. Пальцы мелькали в каком-то безумном танце. От Баха уже мало что осталось, на ось главного мотива нанизывалось все больше вариаций. Адали пристроилась рядом и тоже добавляла что-то от себя. Пятница вскинул руки, подобно дирижеру.

– Но если мы встанем в основании сознания друг друга, то чье главнее? Чье – первоисточник?..

– Его нет. Рай потерян, – ответил мне ученый. Подробней некуда. – Разве словарь придает значения словам? Нет, он лишь перенаправляет. Определяет одни слова с помощью других и так далее. Мир словаря лишен субстанции, потому лишь гоняет слова туда-обратно. Человек называет душой поток между словарными статьями, великий круговорот перекрестных ссылок. Первоисточника как такового не существует. Курица откладывает яйца. Из яйца вылупляется курица. Первого яйца никогда не существовало, как нет и первородной курицы. А если мужчина отправится в прошлое и зачнет ребенка с собственной прародительницей, то кто же кого породил? Откуда все началось? В том месте мироздания, которое превосходит разум человека, и проход к нему закрыт.

Двадцать пальцев и четыре ноги двигались в едином ритме, как единое живое существо. Пятница плавно, как живой, взмахивал руками и рисовал в воздухе диаграммы, отражающие состояние «Чарльза Бэббиджа». В мелодии сплелось уже столько мотивов, что я не мог за ними уследить, и среди нот попадались как невероятно длинные, так и крохи короче шестьдесят четвертых. Никакой человек не уследил и не разграничил бы столь короткие звуки в подобной мелодии, и мне казалось, что в своей предельной сложности основной мотив уже вышел в новое измерение. Безграничная сложность составной конструкции. Долгие звуки и мельчайшие, а оттого неразделимые дроби сливались в гармонию. Разбитая на множество частей, эта мелодия порождала единый звук.

Голос Того Самого гремел в салоне «Наутилуса»:

– В первую очередь мы должны убедить Аналитические Машины. Чтобы они поняли язык Икс и подготовили протокол. А затем уже наступит звездный час вот этого камушка.

С этими словами он легонько щелкнул лазурит на столе.

Постепенно его пальцы замедлились, и я начал различать отдельные ноты. Между строго рассчитанными звуками вклинивалась пауза, а у меня начались слуховые галлюцинации: уши сами заполняли эти неожиданные пробелы. Даже когда То Самое и вовсе убрал руки с клавиатуры, я еще слышал его. От диссонанса между зрением и слухом у меня закружилась голова, и я схватился за нее, чувствуя, что теряюсь в пространстве.

Адали продолжала музицировать, а Чудовище остановился. Пятница, выполнявший роль экрана, все так же бешено махал руками. То Самое больше не играл мелодию даже у меня в голове. Вместо этого он вытащил синий камень, раскрыл рот и стал издавать неслышные звуки, от которых в ушах зашумело еще сильнее. В ответ на этот зов камень пошевелился. Как будто бесформенное живое существо, он сплющился в тонкую пластинку. Когда она стала размером с ладонь, в ней начали открываться отверстия. Они менялись в размере по команде в песне, и вот уже на ладони Чудовища лежала перфокарта с пузырящимися проколами, которые то появлялись, то исчезали.

То Самое протянул руку к верхней части органа и вставил камень в один из считывателей. Замедлилась и Адали, и единая лента мелодии вновь разбилась на отдельные части.

– И как мы поймем… – указал Батлер на стол, – что эта вещица в самом деле сделает то, что вы сказали? Вы, как мне думается, ненавидите людей, которые вас породили. Вдруг вы решили, наоборот, помочь экспансионистам достичь их цели?

– Я давно уже перестал считать, что меня создали люди. Я просто родился. Во мне нет ненависти к человеку. А их изобретения меня, напротив, радуют. Я хочу продлить жизнь этого вида. И чтобы он по-прежнему верил в собственную волю. Или этого вам мало?

– Не верю.

– Но другого пути все же нет. Если, конечно, вы не жаждете пришествия империи мертвецов. Все люди превратятся в умертвий и продолжат бродить по миру, как механические куклы без господина, – мир погрузится в сон. У них останется индивидуальный разум, но не более того. Едва ли они сами поймут, что они умертвия. Они не поймут, что остальные тоже различают мир, его цвета, звуки и формы. Вы, например, не поймете вопроса: «Как может мой синий отличаться от вашего?» – потому что в сознание, порожденное отдельным Икс, не заложена подобная возможность. В мире без конфликтов не нужны толкования, не нужны варианты. Останется безликий мир, полный солипсистов. Для каждого из них все будет просто существовать. Вымрет культура, и все, что есть в мире прекрасного, канет втуне.

– Это вы так говорите.

– А вы хотите подождать и проверить?

Я нащупал камень в кармане.

– А где вы раздобыли этот… экстракт Икс? – спросил я.

– Вас не устроит, если я отвечу, что в результате многолетних исследований?

– Вы сказали, что вне человека могут существовать только такие Икс, которые прошли омерщвление.

– Я уточнил, что в случае, если не обеспечить им особую среду. В виде экстракта они стабильны. Они могут существовать в состоянии на грани живого и неживого царства. Впрочем, подобная сублимация занимает страшно много времени. Вы спросите меня, не выделил ли я исключительно экспансионистов? На это я отвечу вам, что в таком случае я мог привести к АВМ любого мертвеца.

Я крепко сжал лазурит в кармане.

Зал погрузился было в тишину, и тут от окон раздался шум. Барнаби несколько раз выглянул за двери, но на лестнице, похоже, никого не было. Адали отступила к центру часовни, а я, открепляя Пятницу от проводов, внимательно изучал спину Того Самого и клавиатуру за ней.

Я порывался уже нарушить затянувшееся молчание, но тут раздался щелчок, и одна из клавиш погрузилась в полотно. Хотя Чудовище даже не поднял руку.

Прямо у меня на глазах клавиши без помощи всякого органиста неуверенно опускались одна за другой. По капле складывалась тревожная мелодия, а мы продолжали недоуменно смотреть на клавиатуру. Пятница бросился к раскрытой тетради и принялся записывать: «I, I, I, I, I…»

На листе выстроилась вереница из сплошных I.

«II, II, II, II…» – проследовало за ними.

«I, II, I, II, I…»

Мелодия развивалась. Минорный ритм стука капель по камням продолжался, но к нему примешался иной. Росло и разнообразие, и скорость, как будто по желобу стекало все больше воды. Мелодия потянулась, стала сложнее, переполнила чашу.

Наконец То Самое вытянул руки и вступил со своей партией. Клавиатура, точно испугавшись, умолкла и как будто прислушалась к тому, что он играет. А пальцы его плясали, и мы застыли, не в силах отвести от него глаз.

Вдруг он остановился.

Обернулся и обвел взглядом наши лица. Удовлетворенно кивнул, и как раз тут за его спиной клавиатура ушла вниз и раздался хлопок.

Все мы развернулись к входу, откуда и доносились аплодисменты. Там появился мужчина в цилиндре и с тростью под мышкой, он шел, неторопливо хлопая в ладони.

– Давно не виделись, Чудовище.

То Самое учтиво поклонился, как пианист после выступления.

– Двадцать лет, Ван Хельсинг.

VIII

Профессор и Чудовище впились друг в друга взглядами поверх наших голов. Ван Хельсинг, окутанный лучами света из окон, заговорил первым. Казалось, что эта сияющая колонна, внутри которой взвивались пылинки, – миниатюрная лестница Иакова, и вот он поставил трость в ее основание, положил на нее обе руки и, не сводя глаз с Того Самого, объявил: