Однажды кажется окажется - Елена Николаевна Рыкова

и тут же упала, больно ударившись затылком. В голове зазвенело. Такое же склизкое заползло и на вторую ногу, ещё одно тянулось поперёк живота, ещё два обкрутились вокруг рук. В темноте Марта чувствовала себя слепой. Но чутьём поняла: это корни. Медленное, холодное, тошнотворное движение – скручивало и сжимало шею.

– Подожди! – прохрипела она, пытаясь отодрать руки от земли, – ничего не получалось. – Я ни в чём не виновата… я не хотела!

– Не важно, хотела или не хотела ты, – откуда-то раздался голос старухи. – Ты – зло, и ты – вина всему, и знаешь ты это. Не должно быть таких ни здесь, ни там. Не должно случившееся повториться.

– Ахвал. – Шею сдавливало всё сильнее, пропадал голос. – Обещал…

Хватка ослабла. Корни на мгновение перестали давить на живот.

– Что обещал старик тебе? Говори.

– Он сказал, – Марта болезненно закашлялась, чувствуя, что сдирает об корень-удавку кожу на подбородке, – по ту сторону есть книга… она лишит нас с братом сил… мы станем обычные, как все. А пока… я могу уехать, подальше. Когда я жила в Москве, ничего не творилось, обещаю…

– Что тут происходит? Зейнеп?

Марта с трудом свернула голову вбок: в ярком, словно огромный слиток золота, проёме двери стояла Вера. Пролетова уже бросилась к подруге – Марта чувствовала на себе руки Рыжей, выдирающие корни, освобождающие её от пут.

Увидела она и старуху: та стояла на нижней ступеньке крыльца, держа правую руку перед собой. Когти её превратились в зелёные жгуты, которые, закручиваясь и извиваясь, словно длинная проволока, тянулись вниз и уходили в землю. По посеревшему лицу Зейнеп текли слёзы.

8

В административном корпусе толком никто не спал. Тренеры притащили из других зданий матрасы – кто сколько смог достать – и свалили кучами на пол. Дети лежали везде: в холле возле телика, в коридорах, в кабинете Карла Степановича и в бухгалтерии.

Тинка увидела, что Лиза машет ей из угла холла. Стараясь не наступить на лежащих, она пробралась к сестре. Та сидела на полосатом матрасе без простыни. Она подвинулась, и Мишаева-старшая плюхнулась рядом.

– Где ты, блин, была? – зашипела на неё Лизка.

– А как ты, блин, думаешь? – язвительно передразнила сестру Тина. Голова у неё была перевязана, на обоих коленях – большие квадратные пластыри. – В медкабинет очередь как в Мавзолей.

– Кошмар, – прошептала Лизка. – А сейчас-то как?

– Нормал. Чайник[62] раскалывается немного, жить можно.

– Давай знаешь что, ложись. Я рядом посижу.

Тинка решила не спорить. Голова кружилась, лежать было намного легче, чем сидеть или стоять. Она закрыла глаза, и матрас с сидящей на нём Лизкой завертелся вместе с ней.

– Погиб кто-то, не знаешь? – спросила она сестру.

– Собака участкового, – ответила Лизка. – Больше не слышала ни о ком.

Сёстры замолчали, и молчание их тут же наполнилось шебуршанием, покашливанием, стонами и шёпотом засыпающих вокруг спортсменов. Лиза погладила Тинкину руку.

– Утром автобусы обещали прислать, – сказала она, – а там и в Москву.

Тина повернулась на бок, легла так, чтобы виден был вход в зал – не пропустить Марту с Майкой. Сухофруктов говорил возле медкабинета, что пропал ещё Фур-Фур со своим ястребом. Все использовали именно эти слова: «пропали», «пропал». Эта мягкая подмена оставляла надежду. Ну а что? Никто же не видел, как они погибли, – значит, могут быть живы. Да Веснову вообще никто с утра не видел, может, Рыжая пошла её искать, а сейчас… есть какие-то причины… обстоятельства, почему они задержались. Но скоро они вернутся, войдут в двери, сядут на рваный матрас и всё расскажут.

Часам к двум ночи стало прохладно, и девочки крепче прижались друг к другу. Лизка, обессиленная, заснула полусидя. Тина лежала около самой стены, то проваливаясь в вёрткие сны, то выныривая обратно.

Иногда, чтобы меньше кружилась голова, она ложилась на спину и смотрела в потолок. Марта рассказывала, что по ту сторону здесь находится вокзал и ночные поезда с тихим постукиванием прибывают к перронам. Тина представила, что она в палате номер три и Марта спит рядом, а там – у окна и наискосок – сопит Рыжая, со своими спутанными волосами цвета бабьего лета, древесной чешуйчатой спиной и режущимся, словно зуб мудрости, лисьим хвостом на копчике. Картинка получилась такой яркой, что Тине захотелось протянуть руку, дотронуться до Майкиных волос. Она пошевелилась, в голове кольнула острая боль, и видение растворилось в воздухе.

К ним, хромая, подошёл Яртышников. Правая нога его, от ступни до колена, была закатана в гипс. Тинка закрыла глаза. Он наклонился и погладил по волосам сначала её, потом Лизу. Рука была шершавой и горячей.

– С симферопольского вокзала звонила мама Майи. Сказала, что это она забрала девочек сразу после землетрясения. Ночным поездом везёт в Москву, – прохрипел Василий Викторович. Силы у него кончились, от нервов пропал голос. – Они живые. Живы-ые.

Тинка не пошевелилась. Почему-то ей не хотелось открывать глаза, что-то отвечать Василию Викторовичу, делить с ним свою радость. Она сделала вид, что спит.

Погладив их ещё раз, старший тренер отошёл на середину холла, неуклюже осел в кресло, вытянул загипсованную ногу. Тина лежала, плакала, улыбалась, стараясь не разбудить Лизку, вытирая слёзы воротником футболки.

Из своего угла ей было видно, что Мишка Холмов раздобыл какую-то тряпку и побежал мочить её, чтобы сделать влажный компресс Василию Викторовичу на лоб.

9

Марта оглядела купе. Коричневые мягкие полки, свёрнутые матрасы с подушками посередине, серебристый столик под окном, занавески лёгкие, в цветочек. Как любила она раньше ездить на поездах!

Поморщившись – корни кое-где содрали кожу, ссадины заунывно болели, – она села за столик у окна, сложив ладони вместе и сунув между коленями. Полусонный вокзал шумел сдержанно. Сквозь занавески проглядывали размытые пятна фонарей.

Она поклялась Зейнеп не приезжать больше в Крым, пока «Ахвал не решит проблему». Она поклялась, что не будет пытаться увидеться с Цабраном. Чтобы не нарушать порядка, им надо держаться подальше – в разных мирах, в тысяче километров друг от друга. Да будет тишь и благодать. Всем остальным.

Девочка прерывисто вздохнула и немного отодвинула занавеску.

Зейнеп осталась у здания вокзала. Марта всмотрелась в последний раз: жилетка, длинная юбка, яркие голубые глаза. Старуха стояла не двигаясь, словно вековое дерево.

– Март, – Рыжая, чем-то звякнув, задвинула дверь купе, – мы с мамой считаем, что ты ни в чём не виновата. Ты ничего не знала. И не умела управлять своими силами. Имей в виду просто.

Марта ничего не ответила. Не поворачивая головы, она продолжала смотреть в окно. Поезд застонал, фыркнул, и перрон вместе со