Кремень и зеркало - Джон Краули

безголовому тулову, на которое был натянут дублет, – в голове у него раздался голос: «Наденешь подарок сэра Кристофера и станцуешь на моей могиле?» Он так и замер, положив руку на бригандину и гадая, что это было: предупреждение или насмешка. Здесь его в конце концов и нашли телохранители, разыскивавшие своего господина по всему замку. Молча сняв дублет с колодки, они помогли графу облачиться. О могилах поговорим позже, – мысленно ответил голосу Хью О’Нил, – когда этот день закончится.

Сэра Генри Багенала, ехавшего во главе своей армии, больше всего поразили не сами ирландцы, засевшие по обе стороны дороги у Клонбитретской церкви, и даже не то, какими ровными рядами они выстроились (словно под началом хорошего английского командира), а то, как много среди них было красных курток. Красный! Личный цвет Ее Величества! Кони поднимали головы, кивали, изъявляя готовность; и над каждым отрядом реяло знамя: красная рука Ольстера. На одно безумное мгновению сэру Генри почудилось, что эти красные куртки – бойцы королевы, ирландские или даже английские, пришедшие пополнить его армию; но тут они всколыхнулись и пришли в движение: стрелки подняли ружья, запели волынки, пикинеры шагнули вперед, копыта коней ударили в землю, и маршал осознал, что он окружен и отступать некуда.

Солнце уже зашло, а битва все длилась; Хью О’Нил, опоздавший к ее началу, принял командование и метался между позициями, одних бойцов подбадривая, других – осыпая бранью, одних подгоняя вперед, другим приказывая отступить. Храбрый английский корнет, различив графа среди дыма и грохота, пришпорил коня и поскакал прямо на него. Хью попытался увернуться, но не вышло: оба рухнули наземь, сцепившись в рукопашной. С криками «Предатель! Предатель!» корнет бил графа в грудь коротким мечом и удивлялся, что никак не может пустить кровь. На помощь графу поспешили двое О’Кейнов; они набросились на корнета и отрубили руку с мечом, а Хью О’Нил вогнал ему нож в пах.

Когда совсем стемнело, граф отвел своих уставших бойцов, и Багеналу удалось разбить лагерь. Сам он так и не увидел в гуще сражения ни настоящего графа, ни того человека в черных чеканных латах. Но он увидел, что ирландцы сражаются организованно, слушаются команд и не знают недостатка в порохе и пулях. Маршал был не дурак. Он отлично понимал, что здесь, у Клонтибретской церкви, он потерпел поражение, и не видел причин, по которым подобное не могло бы повториться вновь. Не дожидаясь утра, он отдал приказ уходить в Ньюри; О’Нил послал ему вдогонку малые отряды, донимавшие англичан всю дорогу. Вернувшись наконец домой, маршал узнал: пока он сражался у Клонтибрета, его сестра Мейбл, графиня Тирон, умерла. Она умирала с того самого дня, как покинула мужа и возвратилась в Ньюри. И теперь, неподвижная и холодная, она лежала, дожидаясь брата, а руки ее были обвиты стеклянными четками – точно скованы цепью. Рядом с нею молча плакала Ниав. Сэр Генри отослал девушку, улегся рядом с сестрой – как был с дороги, в грязной одежде, – и рыдал, пока не провалился в сон. Еще много дней и ночей налетчики О’Нила разоряли и жгли его земли в окрестностях Ньюри. Арендаторы-ирландцы разбежались; многие из них встали под знамена О’Нила, откликнувшись на призыв к оружию.

Под бригандиной (которую слуги снимали с графа очень осторожно и останавливаясь всякий раз, когда он не мог сдержать стона) вся грудь и живот Хью О’Нила оказались пурпурно-черными: меч англичанина не ранил его до крови, но повсюду, где стальные пластины впечатались в кожу под ударами, расцвели синяки. Граф едва держался на ногах; слуги помогли ему дойти до постели, но он не хотел, чтобы его укладывали, как больного, и отослал их прочь. На стене у кровати висело прекрасное большое зеркало; Мейбл накупила немало таких зеркал заодно с другими дорогими вещами, которые так ее радовали, что Хью и сам приходил в восторг. Увидев себя в таком неожиданно жутком виде, он рассмеялся и тут же испустил стон: смеяться было больно. Затем он вспомнил о другом, меньшем – или большем? – зеркале, с которым не расставался с тех самых пор, как доктор Ди повесил этот подарок ему на шею. Уж не потерял ли он его у Клонтибрета? Нет, оно было здесь, пряталось в густых волосах на его измочаленной груди.

И она была здесь, в зеркале. Обсидиановая подвеска превратилась в бесконечную черную дыру, но из нее по-прежнему слышался голос. Ты перешел мне дорогу столько раз, что и не сосчитать, – услышал он. – И потому больше не жди от меня милостей. Твои мятежные выходки обошлись мне слишком дорого. Я орошала земли этого острова золотом, как струями мочи, а взамен не получила ничего, кроме измены. Ты своеволен, милорд граф, ты непокорен, хотя, видит Бог, у тебя нет никаких причин бунтовать! Склонись, жестоковыйный, или сломаешь выю!

До чего же ему хотелось ответить ей! Рассказать, как обращались с ним ее советники и чиновники, как они обходились с его семьей, с его людьми и союзниками. Рассказать обо всех, кого уже не вернуть; о ни в чем не повинных мальчишках – Красном Хью О’Доннеле и Арте О’Ниле, которых годами держали в цепях в дублинской тюрьме. Она ведь ни о чем этом не знала – и, верно, не желала знать. Дева и мать, она никогда ему не помогала, если только это не было в ее интересах; она никогда не слышала его – только он ее слышал. Он поклялся Дублину, Тайному совету в Лондоне и самой королеве: если бы ему отдали власть над Ольстером, он служил бы ей верой и правдой, всем своим сердцем и всеми своими силами; он свято хранил бы мир на Севере ради нее. Но она отвергла его клятвы с холодным презрением, взирая на него из зеркала безмолвно и неподвижно, словно кобра из-под своего капюшона. И в этом взгляде он прочел, что власти над Ольстером ему не видать. Королевский Совет только требовал, ничего не обещая взамен, и уже подавая первое прошение (а затем и второе), Хью прекрасно знал, что это кончится. В высоком посеребренном зеркале на стене, за собственным лицом, гротескно искаженным болью, он увидел другое лицо – смутное, тающее лицо своей графини Мейбл, разодетой в атлас, с диадемой на голове, – и понял, что сегодня она умерла. Тогда он внезапно сделал то, на что, казалось, не отважится никогда: зажал в кулаке обсидиан, оправленный