Волкодав - Мария Васильевна Семенова

Мыш смотрел на них с презрительным недоумением. Тоже, мол, выискались!.. Потом зверёк выплюнул попавшую в рот шерсть и вновь принялся ухаживать за болевшим когда-то крылом. А Волкодав негромко поинтересовался:

– С твоим псом я тоже сговаривался, почтенный?

В погосте Волкодав прожил три дня. И не в нанятой комнатке на постоялом двое, а в доме старейшины. Венн радовался гостеприимству добрых людей, но про себя слегка досадовал на задержку, мысленно прикидывая количество вёрст, которое мог бы за это время прошагать. Да и тонкую грань, за которой славный гость, пускай даже уберёгший от смерти хозяина дома, начинает превращаться в обузу, ему совсем не хотелось бы переступать. Под вечер третьего дня в Овечий Брод ещё и приехали на лошадях четверо тин-виленских жрецов, и Волкодав окончательно решил про себя: Всё! Завтра солнышко встанет – и ухожу…

Однако уйти, честь честью поклонившись хозяевам и печному огню, судьба ему не судила. Да и когда у него, если хорошенько припомнить, всё получалось согласно задуманному, гладко и ровно?.. Начал припоминать – не припомнил. И Хозяйка Судеб, как это у Неё водится, тотчас учинила над ним шутку, ни дать ни взять пробуя по-матерински вразумить: ты, человече, предполагай себе, но имей в виду, что располагать буду всё-таки Я…

Жрецы привели с собой странника. Хромого, согбенного старика, опиравшегося на костыль. Встретив его на лесной дороге и выяснив, что он держал путь в тот же самый погост, кто-то из совестливых молодых Учеников даже предложил хромцу сесть в седло, однако тот отказался – и так, мол, все кости болят, а к седлу непривычен, того гляди, от конского скока вовсе рассыплюсь!.. Стремя, впрочем, он взял с благодарностью. И так и доковылял до ворот Овечьего Брода, цепко держась за ремённое путлище[41].

Он назвался Колтаем. Без сомнения, это было прозвище, но весьма ему подходившее, ибо означало одновременно и колченожку, и говоруна. Ещё в дороге старик, которому вроде бы полагалось бы одышливо хвататься за грудь, вместо этого без устали потчевал своих спутников всякими смешными рассказами. Знать, много по свету побродил, всякого разного успел наслушаться-насмотреться. Кто сказал, будто разговорами сыт не будешь? Добравшись в погост, Ученики Близнецов пригласили речистого старца к вечере:

– Хлеба с нами отведай, винцом захлебни.

Тот себя упрашивать не заставил. Одежда у него была сущие обноски, котомка – латаная-перелатаная и почти пустая, а когда в последний раз досыта ел – и вовсе неведомо.

Вечер был погожий. Жрецы не пошли внутрь харчевни, предпочтя расположиться во дворике, подальше от духоты и запахов, доносившихся с кухни, где как раз пролили мясной сок прямо на угли. В тёплую погоду здесь и впрямь было славно. Хозяин, давно это поняв, устроил во дворике длинный стол, задней лавкой которому удобно служила завалинка. С другой стороны вместо скамьи стояло несколько пней, некогда приготовленных на дрова, но оставленных до зимы послужить седалищами гостям. На одном из пней и обосновался Колтай. По сравнению с лавкой-завалинкой это было гораздо менее почётное место. Молодые жрецы, годившиеся новому знакомцу во внуки, звали его пересесть, но он отказался, сославшись на увечье:

– Жил на воле, бегал в поле, стал не пруток[42], почему так? Захромаешь, сам узнаешь…

– Складно говоришь, дед! – засмеялся юноша в красно-зелёных одеждах, тот, что предлагал Колтаю коня. – Может, ты нас ещё и песней порадуешь?

Тот развёл руками:

– И порадовал бы, да ни лютни нет, ни гудка, а без них какая же песня.

Служанка вынесла на подносе еду, и к ней тотчас же обратились:

– Скажи, красавица, не найдётся ли в этой харчевне какого снаряда для песенника?..

Девушка кивнула и пообещала скоро принести требуемое. Хозяин «Матушки Ежихи» отнюдь не сбыл с рук арфу, утраченную злодеем Шамарганом во время поспешного бегства, но убрал её довольно-таки далеко: вещь, чай, недешёвая, чтобы держать на виду! Попортят ещё, а чего доброго, и украдут! Однако четверо жрецов были не какая-нибудь голь перекатная, не первый раз в Овечий Брод заезжают, и всегда конные, при кошельках. И еду спросили хорошую, не хлеба с квасом небось на полтора медяка… Отчего ж не дать таким арфу?

В дверях служаночка разминулась с Волкодавом, выходившим наружу.

Венну понравились дорожные лепёшки, которые пекла одна из здешних стряпух: её мать была из кочевников, и умница дочь унаследовала сноровку готовить маленькие душистые хлебцы, много дней не черствеюшие в дорожной суме. Он и прикупил их целую коробочку, искусно сплетённую из берёсты местным умельцем.

Молодые жрецы не были из числа унотов, коим Волкодав ещё две седмицы назад внушал святую премудрость кан-киро. Однако ехали они из Хономеровой крепости и, конечно, сразу венна узнали. Пока они друг другу кланялись, снова появилась служанка и принесла арфу. Ученики Близнецов передали её старику.

Дорогу, пройденную однажды, Волкодав запоминал так, что потом никакая палка не могла вышибить из памяти. Человеческие лица давались ему гораздо хуже, и, возможно, назвавшийся Колтаем сумел бы его обмануть – по крайней мере если бы сидел молча, избегал поворачиваться лицом и вообще всячески старался отвести от себя внимание. Но, увидев знакомую арфу, Волкодав невольно проследил за нею глазами… и наткнулся взглядом на нищенское рваньё, тотчас показавшееся ему очень знакомым.

Рогожки были те самые, в которых сидел подле тин-виленских ворот удручённый язвами попрошайка.

Тогда Волкодав пристальнее всмотрелся в лицо, и, как ни склонялся над арфой Шамарган, как ни ронял на глаза неопрятные лохмы, выбеленные до совершенного сходства с седыми, – никаких сомнений в том, что это был именно он, у венна не осталось. Следовало отдать должное мастерству лицедея, сумевшего так полно принять старческий облик. Умудрился же намазать какой-то дрянью лицо, руки, ступни, вообще всё, что открывала одежда: высохнув, жидкость стянула кожу морщинами, даже вблизи сходившими за настоящие стариковские. И говорил, словно у него вправду половины зубов во рту не было… а костылём пользовался так, будто лет двадцать с ним ковылял… Всё было проделано с таким тщанием, что Волкодав без труда уяснил себе, чего ради Шамарган отважился вернуться в Овечий Брод, где ему в случае разоблачения навряд ли удалось бы сохранить в целости шкуру. Ну конечно – он хотел вернуть свою арфу. И, глядишь, прошло бы у него всё как по маслу, да вот незадача – как