Эпифания Длинного Солнца - Джин Родман Вулф

– Только сегодня утром в таком ехал, – ответил Шелк и снова прикрыл глаза, изо всех сил стараясь вспомнить, что там да как. – Ехал внутри, пока не кончился дождь, а потом наверху, сидя на… на этаком круглом выступе, где находится верхняя скорострелка. В кабине ужасно тесно, удобств никаких, а ведь нам еще тела погибших пришлось туда погрузить… но ничего. Не страшно. Все лучше, чем под проливным дождем.

Устрица истово закивал, радуясь случаю согласиться с ним.

– Экипаж – два рядовых и офицер. Один из рядовых пилотирует глиссер. С таким я и разговаривал. Офицер за старшего. Сидит рядом с пилотом, и для офицеров в кабинах есть стекла, хотя некоторые, как мне сказали, больше не работают. Еще у офицера есть скорострелка – та, что направлена вперед. А в том круглом выступе, на котором ты ехал, место стрелка. Называется он башенкой.

– Да, верно: башенкой. Теперь припоминаю.

– Азот генералиссимы Мяты разрубил им кабину, рассек надвое офицера и вывел из строя несущий винт. Один из несущих винтов – так пилот объяснил. Мне сразу подумалось: если азот на такое способен, она вполне могла бы искромсать двери Аламбреры и поубивать всех внутри, а оказалось, нет, не получится. Поскольку двери из стали в три пальца толщиной, а броня пневмоглиссера – алюминиевая, другой ему не поднять. Сделанные из стали или железа, они бы вовсе от земли не смогли оторваться.

– Понятно. Этого я не знал.

– А за генералиссимой Мятой следовала кавалерия. Пилот говорил, около эскадрона. Я спросил, сколько это – оказалось, от сотни и более. С иглострелами, мечами, саблями и прочим оружием. Их пневмоглиссер упал, перевернулся набок, но пилоту удалось выбраться через люк. Стрелок, по его рассказам, вылез наружу первым, а офицер их погиб, но как только он покинул машину, кто-то смял его конем и сломал ему руку. Потому он и здесь, а не будь боги к нему благосклонны, мог бы погибнуть. К тому времени, как ему удалось подняться, бунтовщики… то есть…

– Я понимаю, о чем ты, патера. Будь добр, продолжай.

– Словом, атаковавшие окружали его со всех сторон. Подумал он, не укрыться ли в машине, но пневмоглиссер горел и взорвался бы, как только огонь доберется до боеприпасов – то есть до пуль для скорострелок. Лат, как на пеших штурмовиках, на нем не было, только шлем. Сорвал он шлем, зашвырнул подальше, и… э-э… твои люди, если не все, то многие, подумали, что это свой. Один из них. Хотя он рассказывал, что разрубить латы мечом или саблей не так уж трудно. Они ведь из полимера, об этом ты, патера, знаешь? Некоторые, вроде частных охранников, их серебрят, как стекло с оборотной стороны зеркала, но под серебрением-то все тот же полимер, а у штурмовиков латы зеленые, как туловища солдат.

– Но от игл-то они защищают?

Устрица энергично закивал.

– Обычно защищают. Почти всегда. Но порой игла попадает в глаз сквозь смотровые прорези или в прорези для дыхания, и тогда, говорят, стражник, как правило, гибнет. А меч – особенно меч длинный, тяжелый, да в руках человека недюжинной силы – нередко прорубает латы насквозь. Или колющим ударом пронзает нагрудник. Вдобавок многие ваши вооружены топорами и колунами. Ну, знаешь, для колки дров. А у некоторых дубины шипастые. Тяжелая дубина вполне может сбить штурмовика с ног, оглушить, а если шипами утыкана, шип латы тоже пробьет без труда.

Сделав паузу, Устрица шумно перевел дух.

– Однако солдаты – дело совсем другое. У них вся кожа металлическая, в самых уязвимых местах – стальная. От солдат даже пули из пулевых ружей, бывает, отскакивают, а уж убить или хоть ранить солдата дубиной либо иглой никому не под силу.

– Знаю, я как-то стрелял в одного, – заметил Шелк и тут же осознал, что говорит не вслух, про себя.

«Совсем как несчастная Мамелхва, – подумал он. – Чтоб слово вымолвить, приходится вспоминать обо всем: о вдохе и выдохе, о движениях губ, языка…»

– Слышал я также – уже не от пилота, от одной женщины, причем из твоих, патера, людей – как на ее глазах двое мужчин пытались отнять у солдата пулевое ружье. Вцепились в ружье оба разом, но он оторвал их от земли и расшвырял в стороны, как котят. Сама она, вооруженная рубелем, подобралась было к нему сзади, но он, стряхнув нападавших, ударил ее ружейным прикладом и раздробил ей плечо. К тому времени многие твои сторонники тоже обзавелись пулевыми ружьями, так или иначе отвоеванными у штурмовиков, и вели огонь по солдатам. Кому-то удалось пристрелить того, что схватился с ней, а если б не это, там бы она и погибла. Однако солдаты тоже перестреляли уйму народу, оттеснили их на улицу Сыроваров и на многие другие улицы. Рассказчица пробовала отбиваться, но пулевого ружья ей не досталось, а если бы и досталось, стрелять из него с поврежденным плечом она б все равно не смогла. А после шальная пуля угодила ей в ногу, и нашим докторам пришлось ее – то есть ногу – отрезать.

– Я помолюсь за нее, – пообещал Шелк, – и за всех остальных, убитых и раненых. Если увидишься с ней еще раз, патера, будь добр, передай: я сожалею о случившемся от всего сердца. А майтера… э-э… генералиссима Мята не пострадала?

– По слухам, нет. Говорят, она замышляет новое нападение, но точно никому ничего не известно. Насколько серьезна твоя рана, патера?

– По-моему, смерти мне опасаться не стоит.

Умолкнув, Шелк поднял взгляд, в изумлении и восторге уставился на опустевшую склянку, свисавшую со столбика для балдахина. Секунды тянулись одна за другой, сложились в минуту, а то и в минуту с лишним, а он никак не мог совладать с удивлением. Неужели жизнь – вещь настолько простая, что ее можно влить в человека либо выкачать из его жил в виде красной жидкости? Быть может, со временем ему предстоит обнаружить, что в нем плещется чужая, совсем иная жизнь, тоскующая по жене и детишкам, оставшимся в доме, которого он в глаза никогда не видел? Ведь в склянке наверняка не его кровь, а значит, и не его жизнь!

– А вот совсем недавно, – продолжал он, – даже в момент твоего, патера, прихода, я полагал, что неизбежно умру. Но это меня нисколько не огорчало. Представь себе: сколь мудр, сколь милосерден бог, избавивший человека от страха перед кончиной в последние минуты жизни!

– Но если ты полагаешь, что скорая смерть тебе не грозит…

– Нет-нет, прошу: прими