Кукла-талисман - Генри Лайон Олди

Ознакомительный фрагмент

я их не заметил.

— Я его помню, помню! Порог, цветок…

— Я вам верю, Сакаи-сан. Благодарю за помощь. Давайте вернёмся в город, скоро ночь.

— Не пахнут, — бормотал Сакаи, когда мы выбирались с кладбища. — Тогда пахли… Я помню, помню! А сейчас — нет…

Он был прав. Могильная хиганбана ничем не пахла.

Глава четвёртая

Я иду в театр

1

«И негде сменить нам усталых коней!»

— Слышишь

Удары барабана? Восемь раз!

Какой высокий звук

Летит

Из храма на «Высоком поле»!

Ущербная луна стоит высоко.

Недолго ждать нам до рассвета…

В театре шла репетиция.

Зал был пуст. Лишь подушки для сидения валялись тут и там. Я присел у стены на одну, стараясь не привлекать к себе внимания. Окажись здесь настоятель Иссэн, небось, сразу бы сказал, что за пьеса разыгрывается на сцене. Я же просто смотрел и слушал, не слишком понимая, кто тут ждёт рассвета и с какой целью.

— Много было у нас по пути

Приютов, гостиниц,

Где мы ночевали

На ложе любви…

Но длиннее,

Чем тысячи тысяч ри,

Тянется путь на запад

До райских селений.

Красавица причитала на «цветочной тропе» — длинном помосте, расположенном слева от сцены. Насколько я знал, «цветочная тропа» использовалась актёрами для выхода к публике, но в редких случаях служила местом для особых, подчёркнуто трагичных речей.

Не прекращая монолога, красавица прошлась туда-сюда церемонным шагом. Заломила руки, всплеснув рукавами. Она была символом женственности, вся — текучие изгибы, будто ива над ручьём. Светильники не горели, густо набеленное лицо висело в сумраке луной, вышедшей из-за туч. Чёрные волосы, искусно растрёпанные воображаемым ветром, на концах были схвачены золотыми лентами — точь-в-точь ночные облака, подсвеченные угасающими лучами заката, скрытого за горной грядой.

Одежду красавица носила самую изысканную. Шёлковое кимоно, с узором из листьев ивы и тигровых лилий. Широкий пояс заткан листьями клёна; на плечах колышется лёгкий шарф…

— И негде сменить нам усталых коней!

На пороге обители Ста Наслаждений

Встретят нас бодисаттвы —

Каннон и Сэйси.

Под руки нас, истомлённых, они поведут

И даруют покой

На подножии-лотосе…

Славься, будда Амида!

Славься, будда Амида!

Вам нравится, мой юный поклонник?

Не сразу я понял, что последняя реплика адресована мне. Сперва показалось, что драматург, сочиняя пьесу, был слишком фамильярен с буддой. Сообразив наконец, что происходит, я судорожно подыскивал достойный ответ, а красавица уже спускалась со сцены и шла ко мне. Шла так, словно у неё не было ног — плыла, колыхалась, текла речной водой.

— Вы смущены? — спросила она. — Напрасно.

Спросил он.

Вблизи делалось ясно, что передо мной актёр. А может, актёр пощадил меня, выйдя из образа женщины. Пояс, завязанный сзади, вдруг ослабел, грозя распуститься, взгляду открылось второе, белое кимоно. Из-под него виднелись края третьего, нижнего — тёмно-красного. Уверен, актёр сделал это сознательно, но в его действиях не было ничего от намерения соблазнить молоденького простофилю. Напротив, мужчина в нём стал явственней, оттесняя женский призрак всё дальше, изгоняя прочь. Изменилась и походка: твёрдый уверенный шаг.

Широкие плечи. Узкие бедра.

— Ваше мастерство восхищает, — я вскочил, кланяясь. — Позвольте представиться: Торюмон Рэйден…

— Дознаватель службы Карпа-и-Дракона, — закончил он.

— Как вы догадались?

— У вас на одежде служебная эмблема.

Если его лицо покрывали белила, то моё залила краска. Тупица! Безмозглый идиот! Ну конечно же, он сразу понял, кто ты! Не только твоя одежда, но и твой дурацкий вопрос сразу показал ему, с кем он имеет дело — с молокососом, корчащим из себя невесть что!

— Меня зовут Кохэку, — улыбаясь, актёр ответил мне изящным поклоном. Моё замешательство не осталось для него тайной. — Друзья так зовут меня из-за смуглого цвета лица[13]. Под гримом это не заметно, но это правда.

Рисовая мука покрывала не только его лицо, но и все видимые части тела: шею, руки, запястья. Зато уши, брови, щёки и веки Кохэку были окрашены в самые разные цвета: красный, чёрный, зелёный. Как ни странно, даже вблизи это лишь усиливало впечатление яркой, демонстративной женственности.

— Надеюсь, вы не откажетесь звать меня этим именем?

Музыка смолкла. Барабанщик на сцене перестал стучать в свои барабаны, а флейтист оборвал тягучую мелодию. Я не видел, чтобы Кохэку подал им знак, но знак, вне сомнений, был, потому что оба музыканта исчезли, как не бывало.

— Тикамацу Мондзаэмон, — звучным голосом, гораздо более низким, чем он говорил до сих пор, произнёс Кохэку. — Запомните: Тикамацу Мондзаэмон.

— Это ваше настоящее имя?

Он засмеялся:

— Хотелось бы! Будь я господином Тикамацу, я бы, наверное, умер от счастья. Уметь слагать такие строки? Воистину милость богов! Тикамацу Мондзаэмон — автор пьесы, которую я сейчас так бездарно репетировал. Я прочёл на вашем лице интерес, но не прочёл узнавания. Теперь, если вас спросят, вы небрежно ответите: «Я видел „Ночную песню погонщика Ёсаку из Тамба“ за авторством Тикамацу Мондзаэмона».

— И меня сочтут знатоком?

— И вас сочтут знатоком, — без тени насмешки ответил Кохэку. — Это легче лёгкого: прослыть знатоком. Чтобы стать актёром, горшечником, изготовителем циновок, нужен талант и годы труда. Но для того, чтобы прослыть знатоком в глазах невежд, достаточно вовремя ввернуть пару слов. Раз, и ты уже на вершине горы!

— А что нужно, чтобы оставаться знатоком после этого?

— Нужно при случае и даже без подходящего случая время от времени повторять: «О, Тикамацу Мондзаэмон! Я видел репетицию великого Кохэку, когда он играл роль Коман, служанки из придорожной харчевни. Это было восхитительно!»

— Великого Кохэку?

— А вы решили, что я даром даю вам такие ценные советы? Позвольте же и мне получить свою долю от вашего грядущего величия!

— Я запомню, — пообещал я. — И поделюсь величием, можете не сомневаться. Теперь позвольте и мне задать вам несколько вопросов. Вы знали Кояму Имори? Бывшего смотрителя зонтика при нашем князе?

— Мы были любовниками, — без колебаний ответил Кохэку. На лицо его набежала тень, с которой не справился бы и второй слой белил. — Я не знал никого, в ком было бы столько нежности.

Он старше, отметил я. Кохэку старше господина Имори, сейчас это ясно видно. О том говорили: «юноша». Актёр — мужчина в расцвете зрелости. Хотя, пожалуй, при желании он может быть кем угодно, и все поверят в это.

— Любовниками?

— Вас это удивляет?

— Нет.

Вакасю-до,