Аделаида Фортель - Вася-василиск

Вася скорбно глянул и поковылял к сараю.

— Вася! Василий, подлец! Иди сюда, кому сказано!

Но Василий в ответ озабоченно поцарапал землю и склонился, выискивая червяков.

— Ну, погоди, мерзавец. Щас я тебя!

Анна Матвеевна, кряхтя, слезла с постамента, подняла полено, забралась обратно и отработанным движением швырнула его в петуха. Торопливо приосанилась, и, притянув за короткие хвостики приличествующие случаю мысли — вот и все, мол, пожила и хватит, прощайте люди добрые — замерла. Но Вася лишь пренебрежительно отскочил от полена и снова вернулся к червякам. И больше, как Матвеевна не звала, не кричала, в ее сторону даже головы не повернул, словно напала на него внезапная и непроницаемая глухота. Зато на призывы откликнулся вездесущий Ссыка.

— О чем крик, Матвеевна? С чурбана не слезть или вешаться удумала? Могу помочь и в том, и в другом, только свистни.

Анна Матвеевна оглянулась на поленицу — далеко, не достать — замахнулась кулаком:

— Уйди, Ссыка, не доводи до греха!

Вася, уловив злые нотки в голосе хозяйки, бросил копаться в земле, подскочил к забору и внимательно уставился на беззаботно скалящегося Ссыку. Точь-в-точь сторожевая собака, готовая вцепиться в горло чужаку: гребень торчком, хвост в струнку. Матвеевна помертвела.

— Ссыкочка, родненький, уйди. Домой ступай, пока лиха не вышло.

Вася удивленно оглянулся на Матвеевну, не шутит ли? А Ссыка по врожденной дурости в этой негаданной нежности не углядел ничего странного. Он облокотился о забор и, сплюнув через губу подсолнуховую шелушку, продолжил:

— Я тебе и веревку могу дать. И даже мыла для такого дела не пожалею. Скользнешь к богу в гости, как по маслицу.

С высоты чурбана Матвеевне было хорошо видно, как напрягся Вася. Чешуя на загривке встала дыбом, задрожал хвост, пересыпая влажную вечернюю тишину сухим нервным треском.

— Вася, не тронь — свои, — беспомощно просипела она.

— Да какие мы тебе свои, ведьма старая! — осклабился Ссыка. — Волки в лесу тебе свои.

Матвеевна ахнула. Вася бросился на забор. Бросился, как собака, грудью, выставив вперед стальные шпоры и нацелившись точеным клювом в Ссыкин белесый глаз. Ссыка отшатнулся. Вася с жестяным звоном брякнулся о прогнившие заборные доски и тяжело рухнул на землю, осыпая себя щепой и облупившейся краской.

— Ептать! — просипел посиневшими губами Ссыка. — Ну и петух у тебя, мать! Зверюга! Его б на лесозаготовки зэков охранять — цены бы не было.

— На куда его бы? — насторожилась Анна Матвеевна.

— Да ты не слыхала, что ль? Вся деревня уже неделю гудит. На Заячьем холме лесоповал организовали, а валят зэки. Бабы ноют, что черники в этом году им не видать.

Понимание, что пустомеля Ссыка подсказал ей единственно верный выход из положения, пришло к Матвеевне не сразу. Сперва она слезла с чурки (какой смысл на ней торчать, коли Вася объявил забастовку!), поужинала, раз умереть не довелось, а после до самой ночи распекала взбунтовавшегося петуха.

— Ты чего, дурень, меня не послушался? Я все одно со дня на день помру, пора уже. Только если раньше отошла бы на тот свет с чистой совестью, то теперь у меня на эту роскошь денег нет. Да и желания кормить на собственных поминках этих сволочей, односельчан моих, тоже нету. Всех бы поубивала с председателем во главе, — этих слов она сама вдруг пугалась и торопилась внести ясность. — Нет, ты меня не пойми неправильно. Не то, чтобы пошла и убила, а, как тебе сказать…, видеть их всех не хочу. Да. Ни сейчас, ни после смерти. Ироды! — Она помолчала минутку, ухватывая ниточку разговора за кончик, и продолжила. — А кабы ты меня заморозил, была б я сама себе и могилка, и памятничек, понимаешь? К тому же, никому никаких хлопот: сама себя обмыла, сама себя помянула, сама за себя рюмочку опрокинула. Красота, ей богу. И чего ты, дурень, меня не послушался. Я ведь все одно со дня на день…

Вася в ответ спал. Уютно свернувшись в ногах поверх одела. Сонно горел ночник, отбрасывая радужные блики на Васиной чешуйчатой спине. За печкой монотонно свиркал сверчок, глухо стукались в окно неприкаянные ночные бабочки, и качал занавеску свежий ночной ветерок, поглаживая Анне Матвеевне веки. Она сама не заметила, как заснула. На полуслове, с замершими на губах упреками.

И привиделся Матвеевне странный сон. Будто прямо от порога ее дома выросла лестница в небо. Прямая, блестящая и, густо, как сметаной, залитая солнцем. Матвеевна, робея, поставила ногу на первую ступеньку, и лестница вдруг ожила, потекла вверх, быстро унося ее прочь. Остались внизу крохотные домишки и желтая лента дороги, словно ожил под ногами собранный Степанычем макет. Блеснула нержавеющей сталью речка и скрылась за быстро густеющей облачной мутью. Матвеевна на мгновение испугалась — как же в облаках дышать? Не захлебнуться бы небесной водицей. Зажмурилась, — будь что будет! — вдохнула и тут же рассмеялась своей глупости. На вкус облака оказались, как студеная талая вода: заломили зубы и обожгли холодом горло. С облаками внутри Матвеевна стала легкой, словно воздушный шарик. Она отпустила перила, взмыла над лестницей, двигаясь вверх уже по собственной воле, и стремительно выскочила на поверхность, вынырнула, как из речки. И надо же! — облака, оказывается, с изнанки не белые, а золотисто-розовые. Топнула — гудят листовым железом, хоть и проминаются под ногами, будто дрожжевая опара. Чудно! А на вкус как? Поди, сладкие… Отковыряла кусочек, потянула в рот, но не донесла — небесная тишина громогласно взорвалась, взметая вокруг золотистые вихри:

— До преставления есть небесную твердь не рекомендуется!

Матвеевна воровато оглянулась. Посреди облачной пустыни невесть откуда появились запертые ворота, а возле них нетерпеливо позвякивал связкой ключей апостол Павел.

— Так я еще не умерла? — разочарованно протянула она, разжимая ладонь. Кусок облака шлепнулся под ноги и тут же слился с остальной розовой массой.

— Нет пока. Ты для важного разговора вызвана. И не возмущайся! — оборвал Павел ее недовольные мысли. — Эти вещи Богу виднее. Следуй за мной.

Оказалось, что ходить по облакам очень приятно. Делаешь шаг, а они пружинят под ногами и подкидывают вверх, задирая выше колен подол ночной рубахи. Получается, не идешь, а прыгаешь. Высоко, плавно, аж перехватывает дыхание и ухает в животе. Матвеевна пристыдилась своему несолидному поведению и открытым коленкам — как-никак к Господу на прием… Но поделать с этим ничего не смогла. Видела, как размеренно шагает впереди Павел, старалась и ступать помягче, и на цыпочках идти, но все равно подскакивала. Ух! — вверх, как девчонка, растрепанные пряди вокруг головы антеннами, и косица по спине — шлеп. Выпал из волос гребешок. Хотела было подобрать — куда там. Пока оглядывалась, он остался далеко позади и вдруг вспыхнул на полнеба зубчатой радугой. Так, подскакивая, пред ясные Боговы очи и предстала.