Марица. Исток - Александра Европейцева

идеальное оружие. Она видяла мою усталость, мои замедленные реакции, и усилила натиск. Один из ее ударов скользнул по моему предплечью, оставив глубокую кровоточащую рану. Я отступил, споткнулся о край плаща Марицы и на мгновение открыл ее.

Этого мгновения хватило. Клинок Таши взметнулся для последнего, решающего укола — прямо в грудь лежащей Марицы.

И в этот миг время замедлилось. Я увидел торжествующую улыбку на лице Таши. Увидел искаженное ужасом лицо Паргуса, который пытался доползти. Услышал его хриплый крик: «НЕТ!»

Мое тело среагировало само. Без мысли, без расчета, чисто на инстинкте. Я не пытался парировать. Я рванулся вперед, под летящий клинок, и вонзил свой кинжал ей в бок, под ребра, туда, где знал — находится сердце.

Сталь вошла глубоко, с тихим, влажным звуком. Ее глаза расширились от шока. Торжество в них сменилось недоумением, затем — болью. Ее собственный удар потерял силу, клинок лишь оцарапал кожу на шее Марицы, оставив тонкую кровавую полоску.

Она медленно опустилась на колени, ее пальцы разжались, и оружие с грохотом упало на перламутровый пол. Она смотрела на меня, и в ее взгляде не было страха. Лишь все то же ледяное презрение.

Паргус, рыдая, подполз к ней и схватил ее за плечи.

— Зачем?.. Зачем ты… — он не мог вымолвить слова.

Она кашлянула, и на ее губы выступила алая пена. Но даже сейчас, умирая, она не сожалела.

— Я… служу… Иллюзиону… — прошептала она, ее взгляд был устремлен куда-то вдаль, мимо него, мимо нас всех. — От своего… не отступлю…

Ее тело обмякло. Голова безвольно упала на плечо. Но на ее лице застыло выражение не покоя, а фанатичной убежденности.

Паргус, держа ее на руках, завыл. Это был звук абсолютной, всепоглощающей потери. Звук разбитого сердца и разрушенной веры.

Я смотрел на него, на этого демона, сжимавшего в объятиях бездыханное тело своей возлюбленной, и чувствовал нечто вроде жалости. Не презрительной снисходительности, которую я обычно испытывал к слабости, а тяжелого, холодного камня на дне собственной души.

Паргус. Шумный, эмоциональный, нелепый в своей искренности. Он верил в лучшее с упрямством, достойным лучшего применения. И в последние дни… Шеров хвост, не только он ей поверил. Ее точные подсказки, ее внезапная «нормальность», тот миг в тени, когда она смотрела на его чертежи с неподдельным интересом… Это был не просто расчет. В этом была частичка чего-то настоящего. Искры, за которой так отчаянно гнался Паргус. И я, циник и скептик, допустил оплошность — на мгновение позволил себе думать, что даже в этом искаженном мире возможно чудо искренности.

Как же мы ошибались. Оба.

А сейчас он рыдал, его плечи тряслись, а по его залитому кровью лицу струились слезы, смешиваясь с пылью и ее кровью.

Мне… мне хотелось его утешить. Сказать какую-то банальность о том, что все пройдет, что он найдет силы жить дальше. Но слова застревали в горле комом. Что я мог сказать? «Она тебя не любила»? Он и так это знал. «Ты не виноват»? Но он был виноват. Своей слепой верой он чуть не погубил нас всех. И свою боль он заслужил по собственной глупости.

Но видя его агонию, я понимал — никакие логичные доводы сейчас не работали. Передо мной был не глупец, а раненый зверь, и тыкать в его рану пальцем, указывая на его ошибки, было бы актом бессмысленной жестокости.

Я сделал шаг вперед, мои сапоги глухо стукнули по полу. Он не обратил внимания. Я медленно опустился на одно колено рядом с ним, игнорирующую пронзительную боль в раненой руке.

— Паргус… — мой голос прозвучал непривычно хрипло.

Он не ответил. Его рыдания стали лишь громче, отчаяннее.

Я занес руку, чтобы положить ее на его плечо — неуклюжий, ничего не значащий жест. Но остановился в сантиметре от него. Что этот жест даст? Ничего. Он не вернет ему веру. Не воскресит призрака той девушки, в которую он влюбился. Не снимет с него вины.

Я сжал кулак и опустил руку. Утешение — не моя стихия. Моя стихия — расчет, действие, холодная оценка ситуации. А ситуация требовала, чтобы мы выжили. Чтобы Марица выжила.

— Её нет, Паргус, — сказал я тихо, но твердо, перекрывая его рыдания. — А нам еще нужно жить. Вставай. Она того не стоит. Ни твоих слез, ни твоей жизни.

Я повернулся к Марице, проверяя ее пульс. Он был все таким же частым, но ровным. Исток все еще бушевал, но ее тело было в безопасности. Пока.

А позади меня Паргус продолжал сидеть на полу, качаясь из стороны в сторону и тихо хныча над телом женщины, которая отняла у него не только любовь, но и веру в саму возможность любви.

А снаружи, за стенами пещеры, собирались последние члены Иллюзиона, которым не было дела до наших маленьких человеческих драм. Собирали последние силы для того, чтобы вновь вцепиться в глотку Истоку и отвоевать свою иллюзорную власть.

Глава 26

Суд и милость

Первое, что я почувствовала, — это отсутствие боли. Ни ломоты в изможденных мышцах, ни дрожи в перенапряженных пальцах, ни привычного фонового гула в висках от постоянного контакта с искаженной магией. Была лишь лёгкость, странная и неестественная, будто меня вынули из собственного тела, тяжелого и хрупкого, и поместили во что-то бестелесное.

Я открыла глаза — или мне показалось, что открыла. Вокруг не было ни перламутровых стен пещеры, ни сияющей бездны Истока, ни тревожных лиц друзей. Не было ничего привычного. Я парила в потоке чистого света, мерцающего разными оттенками и бликами. Оно текло вокруг меня, сквозь меня, и я была его частью.

«Где я?» — подумала я, и мысль моя не прозвучала в пустоте, а растворилась в общем потоке, словно капля в океане.

Потом я вспомнила ярость. Слепую, разрушительную, рвущуюся наружу, как лава из жерла вулкана. И желание, чтобы причинивший боль ощутил ее сполна. Это были не мои чувства. Они были слишком огромны, слишком древние. И мое собственное желание — не допустить расправы.

Кажется, я мое сознание соединилось с сознанием Истока. Я внутри него.

Я почувствовала его ярость. А еще… страх. За себя. За мир, что он создал. За каждого из нас. Ведь если умрет он, умрем и мы.

— Нет! Пожалуйста, остановись! Ты же не такой! — Я закричала, но звука не было — лишь всплеск отчаяния, побежавший кругами по сияющей глади.