Формула власти. Новая эпоха - Анастасия Поклад

Клубок пропал, смявшись в лепешку, а потом выгнулся дугой, по которой хлынула измененная вода.

Слизнув подтекшую к уголку рта каплю пота и еще не веря своему счастью, Тенька смотрел, как багряная темнота в зеркале медленно проясняется.

По ту сторону были не горы или моря, и вообще не природа. Зеркало показывало металлически блестящую комнату, уставленную разномастными круглыми предметами, назначение которых даже для Теньки оставалось загадкой.

А еще в комнате была девушка совершенно неописуемого вида. Очень высокая, возможно, потому, что носила обувь с такими бесконечно длинными каблуками, какие принамкской моднице даже в бреду не примерещатся. Стройные ноги плотно обтягивали ярко-оранжевые штаны, а кофточка была настолько короткой, что открывала живот и драгоценный камень в пупке. Волосы у девушки были розовые с сиреневыми прядками, ресницы густые и черные, а глаза — зеленые.

Внезапно девушка посмотрела прямо на Теньку и подошла к той стороне зеркала вплотную. Тенька ошалело улыбнулся. И получил улыбку в ответ.

Их руки соприкоснулись, и зеркальная гладь в первый, но далеко не в последний раз отразила долгожданный радужный водоворот иных миров.

Глава 2. Тени прошлого

На свете ничего не возвратить назад,

Несчастья моего не помнит старый сад.

Тебя я никогда не встречу в том саду,

Зачем же вновь туда я иду?

Л. Дербенев

Костэн Лэй знал этот старый портрет до мельчайшей черточки. И потертую раму из мореного кедра, с зеленоватыми медными уголками — правый нижний потерялся в незапамятные времена, еще до рождения Костэна, и дерево в этом месте кажется новее. Белая сильфийская беседка на зеленом фоне изображена схематично, ровными и крупными мазками, а вот красная сирень, фантазией художника превращенная во вьющееся растение, прописана так хорошо, что даже можно посчитать лепестки. Алые соцветия спускаются до самой земли, касаясь подола фиолетового старомодного платья — подобные наряды, приталенные, с широкими длинными рукавами и тяжелыми бархатными оборками носили почти век назад. Из рассказов прадеда Костэн знал, что женщине на портрете тридцать семь лет. Но на вид ей было не дать и тридцати. Густые волосы, светлые, как пшеница, очень похожие на шевелюру самого Костэна, совсем не вьются и чинно лежат на плечах. Шея прямая и тонкая, а взгляд одновременно добрый, гордый и проницательный. Все-таки удивительный талант у живописца — так передать мимолетный взмах ресниц, чуть заалевшие от холодного сильфийского ветра щеки, тонкие крылья носа, улыбку в уголках губ. Когда на холст падал свет, женщина смеялась. Когда в комнате, как сейчас, сгущались ночные сумерки — была сдержанно печальна, точно глядела сквозь время и жалела, что не может обнять вдовца-мужа, оплакать сына и внучку, поглядеть, каким славным агентом стал правнук.

Словом, эта женщина была прекрасна, и Костэн мог часами разглядывать ее портрет, думая обо всем подряд. К примеру, о работе или о другой прекрасной женщине, только сильфиде, которая все же стала его женой.

Костэн безошибочно узнал еще одно изображение знакомого с детства лица, хотя оно было написано и вполовину не так талантливо, как это. И история второго портрета, совсем маленького, меньше ладони, не давала ему покоя. С большой картиной все ясно: влюбленный сильф, понимая, что переживет свою супругу из Принамкского края на многие годы, заказал ее портрет, чтобы иметь память о тех днях, когда они были счастливы. Но с чего бы людям из разведки Ордена заводить ее портрет, снабжать им убийцу и посылать к обде? Да еще спустя несколько десятков лет после того, как эта женщина тихо умерла в кругу любящей семьи. Вдобавок, такой же портретик оказался на ведской стороне у колдуна Эдамора Карея, который считает его приносящим удачу. И даже не знает, чье там лицо, лишь уверенно говорит, что это копия. То есть, где-то есть и третий портрет? С чего бы обычной человеческой женщине, не колдунье, не благородной госпоже, иметь такую известность? Спросить пока не у кого, прадед, как назло, еще с весны улетел прогуляться к кислым морям, и проще разговорить упомянутый портрет, чем пытаться прежде срока отыскать старого сильфасреди любимых им камней и дюн.

Ночь сгущала краски, и нарисованное лицо, окруженное кистями сирени, было почти не различить. Риша рядом давно спала, уткнувшись острым носиком в подушку, а Костэн под одеялом полулежал на животе, опираясь на локти, всматривался в размазанные сумраком черты и в который раз пытался делать выводы.

Может быть, орденский убийца, как ведский колдун, считал крохотный портретик приносящим удачу? Но почему в тайной канцелярии об этом не знают? Сильфы всегда были осведомлены об обычаях людей. Может, портрет нужно было для чего-то показать обде? Но Клима тоже ничего не знает, если не соврала. Не похоже. Она сама просила известить ее, если что-нибудь станет ясно.

Риша перевернулась на другой бок и бессознательно закинула на мужа ногу. Но Костэн так задумался, что почти не обратил внимания.

А что если главное — не изображение, а, например, рамка? Возможно, именно в ней заключена тайна. Но зачем тогда делать копии именно портрета? Да и рамки на тех двух, которые видел сильф, были разными. Неспроста это все, и безошибочное чутье агента, много раз выручавшее в минуты опасности, подсказывало Костэну, что портрет его прабабки играет не последнюю роль в том узле из войн и интриг, которым стал Принамкский край за последние три года. Но с чего, почему — оставалось только гадать.

Риша убрала ногу, ее ровное дыхание стало тише. Она полежала неподвижно, прижавшись теплым бедром к его боку, а потом чуть хрипловато спросила:

— Почему ты не спишь? Опять думаешь?

— Да, — согласился Костэн, не уточняя о чем его мысли на этот раз.

Риша приподнялась на локте, и в темноте блеснули ее прозрачные глаза.

— Не вини себя снова, во имя Небес. Мне до слез жалко Дашу, но сейчас ты ничего не мог сделать. Это прежде ты рисковал ею, отправляя одну на провальное задание, а случившееся теперь невозможно было предвидеть.

— Знаю, — тихо ответил агент и досадливо поморщился. Он всю весну убеждал сходящего с ума от горя Юрку, что тот не виновен в смерти Даши, скорее уж вина на нем, начальнике, Косте Липке, недооценившем опасность задания. И, в конце концов, сам поверил в это настолько, что потом Рише на пару с уборщицей Тоней пришлось его утешать и приводить в чувство. На третий день утешения Костэну надоели, и он усилием воли запретил себе впадать в губительное уныние.