Мария Теплинская - Дядька

— А это зачем? — ткнул он в нее пальцем.

И тут совсем нежданно бабка не на шутку рассердилась:

— От ведь какой неуемный — зачем да почему! — прошамкала она, прикрывая хвою ладонью. — Это уж не твоя забота — зачем! У тебя вода уж кипит, на кирпичи вон плещет, а ты все тут лясы точишь! Беги снимай!

Он послушно поднялся, взял ухват — тот самый, которым совсем недавно грозил злополучной бабке, быстро выдвинул из печки горшок, из которого уже и в самом деле сердито плескала и шипела вода.

Старуха меж тем взяла глиняную плошку и стала укладывать в нее свои травки.

— Так… так… хорошо, — приговаривала она. — И это сюда же… уж без этого нам никак… а вот это уж совсем ни к чему нам нынче…

— Ну что стал опять? — сердито прикрикнула она на Янку. — Ступай, принеси кошку!

Парень невольно раскрыл рот, не зная, что и думать: сказано это было таким тоном, как будто старуха собиралась по меньшей мере окунуть его Мурку в горшок с кипятком.

— Так зачем же… кошку? — спросил он растерянно.

— Он еще спрашивать будет! Ступай, кому говорю!

Янка пожал плечами и пошел за Муркой в амбар, где она стерегла мышей.

Оставшись одна, бабка Алена продолжила творить странный обряд над своими травами. Не переставая бормотать и раскачиваться, она бросала в плошку то стебелек, то листочек, то щепоть какого-то бурого порошка; потом вдруг принималась водить руками, то сжимая, то растопыривая узловатые пальцы. Всякий, кто увидел бы ее в эту минуту, невольно содрогнулся бы, догадавшись, что встретился с настоящей ведьмой. Но никого не было в пустой горнице, кроме горемычного Митрася, что как раз зашелся надрывным кашлем. Но тот лежал без памяти и даже не подозревал, кто водворился за столом в их мирной горенке.

Таинство обряда прервал беспокойный стук со двора. Старуха раздраженно сплюнула и поплелась отворять.

За дверью объявилась Леська, укутанная в большой платок и до бровей занесенная снегом. Увидев бабку, она в ужасе распахнула глаза, потом взвизгнула и закрыла лицо руками: никак не ждала она увидеть вместо своего Яся эту жуткую ведьму.

Старуха, как ни в чем не бывало, положила раскоряченную руку ей на макушку, отряхнула от налипшего мокрого снега.

— Не пужайся, тезка, — прошамкала старуха. — Он вышел покамест. Придет зараз. Ты раздевайся да проходи.

Леська сняла свой кожух, встряхнула платок, сбрызнув с него остатки снега. Потом, невольно поеживаясь от смущения и страха, прошла в горницу.

— Ты садись, не стесняйся, — сказала старуха. — Ты же здесь своя.

Леська робко присела на краешек лавки, не поднимая на бабку боязливых очей.

— Ты спросишь, зачем я здесь? — бабка Алена тоже на нее не смотрела, а говорила как будто с воздухом. — Э, кветка моя! То-то и оно: не пришла бы я, да з о в услыхала. Совсем худо парню было, не пришла бы — он и пропал бы вовсе… Ну, теперь последнее! — тряхнула она головой.

Бабка Алена что-то очень быстро выхватила; так быстро, что Леська не успела даже заметить, откуда именно: то ли из рукава, то ли из-за пояса. Рыжевато сверкнуло маленькое стальное лезвие. Уверенным, ловким движением надрезала она себе руку — стекли в плошку несколько густых и темных капель оскудевшей старческой крови. Леська не сдержала слабого вскрика — старуха в ответ сурово глянула на нее.

— Молчи, я свое дело знаю. Силы ему теперь нужны, много сил — с Мареной сражаться. Близко Марена…

Ведунья залила свои травы кипятком из горшка и накрыла плошку глиняной же миской, которую сняла с полки. И вдруг, словно что-то вспомнив, страшно зырнула на Леську:

— Ты смотри, Янке не вздумай сказать про то, что сейчас видела. — Догадается — совесть его заест. Нарочно его услала, чтобы не видал.

Она не сводила с девчонки выцветших сверлящих зрачков, пока та не кивнула, соглашаясь.

Отвар меж тем настоялся, и бабка поднесла плошку к губам больного.

— Пей, пей, — скрежетала она, вливая дымящийся темный отвар в разомкнутые губы мальчика. — Все до дна выпить надо.

В это время с легким стуком распахнулась дверь и вошел Янка, слегка припорошенный крупными хлопьями, с повисшей на его руке серой кошкой, которую он, впрочем, тут же спустил на пол. Мурка тут же подбежала к Леське и, глухо мурлыча, заходила кругом ее ног, толкаясь в них боками крутым лбом. Девчонка рассеянно ее погладила, почесала за ушком.

— О, и Леся тут! — обрадовался Янка. — Вечер добрый, Лесю!

— Вечер добрый. Ты видал, какая метель на улице? Света не видать — так и кружит, так и валит с ног…

Бабка Алена меж тем проворно ухватила Мурку поперек живота и усадила больному на грудь. Кошка хотела было спрыгнуть, но потом, видно, раздумала: напротив, даже устроилась половчее, подобрала под себя лапки, коснулась прохладным носиком пылающей Митранькиной щеки, да так и осталась сидеть, с легким недоумением глядя на старую ведунью. Та с полуулыбкой обернулась к Янке:

— Ну, сокол мой, положись теперь на Бога — глядишь, и поднимется хлопчик твой. Кошка сидит — она знает.

Янка не вздрогнул, не ахнул, не воздал хвалы Господу — лишь молча опустился на колени и в порыве горячей благодарности приник губами к иссохшей, безобразной руке бабки Алены.

— Ну, будет, будет, — остановила его старуха.

Парень отпустил, наконец, ее руку и вдруг мягко, без шума завалился на пол, сбив складками пестрый половичок.

— Ой, что с ним? — вскочила, испугавшись, Леська.

— Да ничего, — спокойно ответила старуха. — Спит он, вот и все. Вконец умаялся, бедолага.

— Так может, доведем его до постели? — предложила девчонка. — А то негоже ему так валяться…

— До постели мы с тобой его не дотащим, — покачала головой бабка Алена. — А будить… Не скоро его теперь добудишься, хоть из пушки стреляй… Нет уж, хай лежит, где уснул, ничего с ним не станется. Да только вот рано он успокоился, — вздохнула бабка Алена. — Борьба нам предстоит, и нелегкая борьба.

— Марена? — вспомнила Леська.

— Да…

Девчонка закрыла глаза и явственно увидела, как с далекого севера медленно и неотвратимо надвигается что-то бесформенное и жуткое, словно огромная грозовая туча. Глядит она — а это вовсе и не туча, а белая масса хлопьев — густых, летающих, словно вспороли огромную перину. А в самой середине этой массы — два недвижных черных бездонных глаза. И сильнее, необоримее всего на свете — темный страх перед этими глазами; на кого они в упор глянут — тут же дух испустит.

Сердце у Леськи зашлось от леденящего ужаса: что-то будет? Но не на нее смотрят эти жуткие мертвые глаза; в другую сторону обращены они: на исхудавшее бледное личико, на жесткую бахромку темных ресниц… Одно только их движение — и все…