Олег Дивов - FANтастика

— Ты знаешь, что это такое, придурок?

В руке буфетчика медно блеснул маленький жетон с гравировкой и номером.

— Видишь это? Ты — фуфло. Я — сотрудник контрразведки. Понимаешь, придурок, разницу? Я буду продавать героин тоннами у тебя под носом, а ты и другие неудачники вроде тебя — на версту ко мне не подойдете. Можешь проверить, если хочешь. Давай, проверяй, недоносок. Тебя сразу уберут. Ты никому не нужен.

— Ч-черт! — сказал Ковальский.

— Ого! Да ты не такой тупой… Ладно, умник. Сядь, порукоблудствуй. Я ведь к тебе за удовольствием зашел. Посмотреть на твою рожу поганую, как она вытянется… Я доволен. Поимел тебя, как девку.

Буфетчик встал и подошел к двери.

Ковальский задыхался. Он не испытывал ненависти к этому человеку — просто ему казалось, что буфетчик выпил весь воздух в его каюте, и если он уйдет так просто, то останется вакуум, в котором он, Ковальский, погибнет, едва закроется дверь.

От буфетчика волнами исходили животная злоба и мощь. Он не повышал голоса, не делал резких движений, и от этого стоять рядом с ним было даже страшнее.

Буфетчик сказал что-то, Ковальский не расслышал и переспросил:

— Что?

— Дверь отопри!

— Сейчас, — пробормотал агент и подумал: «Какой же он все-таки здоровый… Удивительно даже!»

— Понимаете ли, — сказал он растерянным тоном и опять облизнулся, — вы все-таки недооцениваете угрозу осмоса. Постичь ее можно только вне границ разума, оттолкнувшись от колеса Сансары… Мы живем в мире символов и предзнаменований, и наша странная дерганая музыка, и наша болезненная поэзия, больше похожая на шаманские выкрики, — все это лишь результаты контузии от взрыва какой-нибудь неизвестной звезды…

Разболтанной походкой Ковальский подошел к буфетчику вплотную, извиваясь протиснулся мимо, встал у двери.

Сказал:

— Одну минуту, — и сделал вид, будто ищет в кармане ключ.

— Так. Да, все именно так, — сказала Анна.

Она лежала поверх покрывала, на спине, и смотрела на меня. Свет ночника выхватывал из сумерек ее лицо, и было видно, как она плачет.

— Все так. Я живая, — сказала она.

— Ты — живая, — повторил я.

— Но тогда почему, почему мне внушают обратное? Зачем им я — мертвая? С мертвыми проще? Да?

— Наверное.

— Если бы ты знал, как копится тоска… Сначала она под сердцем. Потом ты чувствуешь ее животом. Низом живота. Она — тянет. Это физически больно, понимаешь? Там все становится тяжелым и болит… Это очень противно, Максимов. Это физиологично.

— Надо думать, — сказал я и повернулся к ней лицом.

— Тебе тошно слушать об этом, я знаю. А ему — не было тошно это знать. Он… они… Да, они — их было несколько… Я пыталась найти облегчение. Но все повторялось, как дурной сон, как дрянной ресторанный шансон, — из вечера в вечер одинаковый, мутный. И если бы они просто использовали бы меня, как мужчина использует продажную женщину — без сантиментов, без иллюзий, — о, мне было бы легче!

— Тебе только так кажется, — сказал я. — Легче бы не было.

— И разговоры, разговоры без конца. О чем? О том, как хорошо было до войны и как плохо будет после нее. Все, кто не был на фронте, — как сговорились. Одно и то же! И все смущались, будто воришки. Карманники! Похитители платков… Ну как такой мужчина может взять женщину? Трусливо, с оглядкой, стесняясь… Все они боялись, что я рассмеюсь им в лицо. Одна насмешка — и увяла дутая мужественность. Пф-ф! Боялись и мстили мне. Гусев даже бил. Он бьет слабых. Но только когда пьяный. Он другой был, знаешь? Сломалось в нем что-то…

— Хватит, не хочу о нем, — сказал я.

— Хорошо, что ты другой. Хорошо, что я живая…

— Конечно хорошо, — сказал я, поцеловал ее мокрые глаза и добавил: — Когда ты без одежды, у тебя совсем другое лицо.

Юный штурман кейфствовал, в меру своего понимания этого слова.

Он возлежал в шезлонге, обнаженный, и курил наргиле.

— Колониальная привычка, знаете ли, — говорил он. — У нас в колониях…

— Ты есть болтун, — сказала одна из близняшек.

Она делала штурману массаж ступней, время от времени проводя кончиками сосков по его подошвам. Ей нравилось, что у юного штурмана небольшие, изящные ноги.

Вторая близняшка взяла из его руки чубук и неумело затянулась. Этой больше нравилось просто смотреть на голого мальчика, сложенного к тому же по фасону античного акробата. Когда ласка первой сестры становилась слишком чувственной, каждая мышца на теле штурмана делалась рельефной, а потом — расслаблялась.

— Я не болтун. — Штурман в шутку надул губы. — Я — герой. Правда.

— О, ты есть болтунский герой! — сказала вторая сестра.

— Ха-ха, — сказал штурман, отщипнул виноградинку от кисти, лежащей на блюде, но до рта не донес — уронил и длинно всхлипнул, потому что первая двойняшка обхватила губами большой палец его ноги.

Вторая тем временем скользнула ладонью по его животу и засмеялась колокольчиком.

— Болтать — опять, — сказала она.

— У нас в колониях… есть такие женщины… — сказал штурман прыгающим голосом. — Они предсказывают будущее… У них… языки золотого цвета, в поперечных шрамах, а глаза — как из серебра зеркала… Они кочуют в повозках… расшитых зелеными и синими зверями… Одна такая гадалка — на каждой щеке нарисован паук… она сказала мне, что в следующем рейсе я встречу двух одинаковых девушек… и они будут меня любить…

— Я — любить, — снова рассмеялась вторая, а первая сказала: «Мм…» — и прикусила палец зубами, острыми, как у белки.

Переведя дыхание, штурман продолжил:

— «А потом, — сказала гадалка, и пауки на ее лице шевелились, как живые, — потом ты пойдешь на войну, станешь пилотом-истребителем и совершишь подвиг. Тебя наградят. У тебя будет слава, и детям станут про тебя рассказывать в школах». Да, так она и сказала. Она еще много чего нагадала, и пока все сбылось…

Гадалка действительно была права. Но она сказала не все, что узнала. Да и как такое было сказать гибкому мальчику с подрисованными щегольскими усиками?

Она увидела, как этот мальчик, с окровавленным лицом, в обгорелом голубом мундире, сидит, привязанный к стулу, как дрожат его пальцы с сорванными ногтями, как бежит по его телу электрический ток…

Она увидела, как огромный мужчина в желтой форменной рубашке ломает ему голени железным прутом и повторяет одну и ту же фразу, — судя по движению губ, — нависая над привязанным. Как этот болтливый и легкомысленный клиент, там — в видении — почти уже неживой, вдруг улыбается со злой радостью и харкает врагу в лицо темно-красным сгустком. Увидела, как упругий луч, похожий на лепесток анемона, медленно выжигает дыру в еще красивом, но уже никуда не годном теле…