Алана Инош - Слепые души

Потом мы сидим на скамейке, Ника курит уже вторую сигарету подряд, задумчиво щурясь. Сквозь серую пелену облаков проглядывает наконец-то солнце, и мокрый асфальт блестит. Рыжевато блестят в луче солнечного света ресницы Ники, и кажется, будто не было ничего, и мы по прежнему старые подруги.

Бросив окурок, она обращается ко мне:

— Можно серьёзный вопрос?

— Давай.

— Ты сейчас одна?

— Какой ты предпочитаешь ответ: длинный или короткий?

По аллее гуляют мамаши с колясками, влюблённые парочки, а я одна. На крыше воркуют и целуются голуби, под окнами раздаются по ночам кошачьи концерты, прямо посреди улицы собираются собачьи «свадьбы», люди в ювелирных салонах покупают обручальные кольца, а я одна и свободна, как ветер в поднебесье. Маленькая девочка с букетом полевых цветов ждёт встречи со своей мамой, а мама даже ещё не знает папу. А может быть, знает, но то, что именно он будет папой, ей неизвестно. Это длинный ответ.

— Давай лучше короткий, — говорит Ника.

— Тогда — да. Одна.

Телефонная мелодия сопровождается зелёными аплодисментами тополиной листвы. Я достаю телефон из сумочки.

— Настя, ну как? Ты встретила Нику?

— Да, мы сейчас в парке.

— Дай-ка мне её на минутку.

Я передаю Нике телефон.

— Привет, мам… Да. Нормально. Да так, гуляем… Ладно. Хорошо, идём. Да…

Мы идём домой — не ко мне, а к Нике. Она останавливается посреди своего двора и, закрыв глаза, слушает шелест ив. Присев на край детской песочницы, закуривает.

— Ну, ты чего? — спрашиваю я удивлённо. — Мама ведь ждёт.

— Сейчас пойдём, обожди, — глухо отвечает она. — Мамка меня столько ждала — неужели не подождёт ещё пять минут?

— А зачем пять минут?

— В руки себя мне надо взять, понятно?

Поперхнувшись дымом, она кашляет, прикрываясь рукой, потом длинно сплёвывает и курит, обводя взглядом крыши домов двора. Розовые высокие мальвы у подъезда покачиваются, кланяясь нам, солнце блестит в лужах, в небе проступают клочки синевы, а на кирпичной стене написано голубой краской из баллончика: «Люблю. Скучаю».

Мимо бежит девочка со скакалкой, только хвостики подпрыгивают по бокам головки. В уголках губ Ники проступает усмешка, у глаз — ласковые морщинки. Ведь она могла бы выйти замуж, родить детей, думаю я. Зачем ей понадобилось любить меня вот уже семнадцать лет? Ну, кто сказал, что у природы всё продумано? Чушь, природа ошибается.

А может быть, так было надо?

— Ника! Настя! Что вы там сидите? Заходите!

Ника, вздрогнув, оборачивается и смотрит на свой балкон. Встаёт, надвинув на глаза козырёк, бросает окурок и, крепко и твёрдо взяв меня за руку, решительно ведёт к подъезду. Вдохнув напоследок свежий влажный воздух, мы погружаемся в полумрак лестницы.

Щёлкают замки, отодвигаются запоры, и дверь открывается. Опустив на пол свой потёртый пакет, Ника снимает с головы кепку, и маленькая женщина в перепачканном мукой фартуке, прижавшись к её груди, всхлипывает. Наверно, не зря Ника курила у песочницы: сейчас её глаза сухи.

— Мамуля, всё хорошо, не плачь, — говорит она глухо. — Ну, ну… Всё.

Маленькая женщина смущённо улыбается, смахивает костяшками пальцев слезинки: руки у неё тоже в муке, как и фартук.

— А я тут пельмени затеяла…

— Здорово, мамуля, — говорит Ника. — Хоть Настя меня в обед хорошо накормила, но от пельменей я не откажусь.

— Да я ещё только начала, — суетится Надежда Анатольевна. — Когда они ещё будут-то!..

— А мы поможем, — улыбается Ника. — И дело пойдёт быстрее.

Устроившись у маленького стола в тесной кухне, мы втроём лепим пельмени. Надежда Анатольевна уже взяла себя в руки и не плачет. Она ни о чём не расспрашивает, только задаёт один вопрос:

— Нормально добралась-то?

Ника кивает, её пальцы ловко защипывают края теста.

— Отец ушёл, — роняет Надежда Анатольевна, в то время как её руки непрерывно работают. — Бабулю схоронили, Анюта уже ходит. (Анюта — маленькая племянница Ники.)

— Я знаю, мам, — отзывается Ника. — Ты же мне писала. У нас горячая-то вода есть? Мне бы помыться с дороги.

— Есть, есть, — отвечает Надежда Анатольевна. — Все твои вещи в шкафу, помоешься — переоденься.

В кастрюле булькают пельмени, пахнет лавровым листом. Надежда Анатольевна склоняется над плитой, вытягивая шею, я убираю со стола всё лишнее, а Ника курит у форточки. Надежда Анатольевна недовольно косится на неё.

— Слушай, бросай, а?

Ника морщит лоб.

— Что бросай?

— Курить.

— Обязательно брошу, мам.

— Ну, некрасиво ты выглядишь с сигаретой, нехорошо! Да и вредно… Сама знаешь.

— Знаю, мам. Брошу.

— Точно?

Ника широко улыбается, в её глазах — незнакомый, ледяной отблеск. Двинув бровями, она говорит:

— Век воли не видать.

Надежда Анатольевна хмурится и поджимает губы, я молчу. Ника, посмеиваясь, прислоняется головой к трубе батареи.

— Ну, сказала бы: «Точно», — обиженно и недовольно говорит Надежда Анатольевна.

— Точно, точно, — вздыхает Ника.

Пельмени дымятся в тарелках, мы едим. Ничего вкуснее я в жизни не ела. Надежда Анатольевна, подпирая рукой подбородок, смотрит на Нику, а та, низко наклоняясь над тарелкой, поглощает пельмень за пельменем, да с таким аппетитом, будто и не обедала у меня. У Надежды Анатольевны опять краснеют глаза, шмыгает нос, и Ника, положив вилку, выпрямляется.

— Мамуля… Ну что ты! — Она целует её пальцы, губы, чмокает в нос, гладит по волосам. — Ну, ну, ну… Ты чего, мам? Всё же хорошо.

— Всё, я уже… — Надежда Анатольевна пытается взять себя в руки, бодрится, улыбается, но у неё не получается, и она зажимает глаза ладонью.

— Так, мамуля, пойдём. Пойдём, пойдём.

Дожевав пельмень, Ника уводит её в комнату, а я остаюсь на кухне одна. Мне ничего не остаётся, как только доедать свои пельмени, а их порции стынут в тарелках. Я заглядываю в тощий пакет Ники. Мыльница, зубная щётка, футболка, казённая эмалированная кружка. Что там ещё, я разглядеть не успеваю: Ника возвращается.

— Шмон наводишь? — Она улыбается, а глаза странные, колючие.

— Извини, — бормочу я. Мне неприятно слышать из её уст эти тюремные словечки.

— Могу показать, если так любопытно.

Она выкладывает содержимое пакета на освободившуюся табуретку Надежды Анатольевны. Свернув пакет, она бросает его в угол.

— Вот и все мои манатки.

Мне нехорошо, и я поднимаюсь.

— Я пойду…

Она сжимает моё запястье.

— Настя, сядь, я тебя не отпускала.

Я пытаюсь высвободиться, а она загораживает мне дорогу, и я попадаю в её объятия. Её щека прижимается к моей.