В. Бирюк - Вляп

   Я уже вставал, ходил по дому. Тут служанки мои притащили кучу женских тряпок и начали примерять. И на себя, и на меня. Меня это все сильно утомило. Особенно - шутки их глупые с их комментариями и их же постоянным верчением перед зеркалом. Фатима притащила из каких-то боярыньских закромов настоящее зеркало. В пол-роста человеческого. Здоровенный бронзовый поднос в деревянной раме, кое-как отшлифованный. Стеклянных зеркал здесь нет, или она не знает. Чурка нерусская. А в этом... я себя толком и разглядеть не могу. Велел им сперва надраить зеркало. Кобенятся.

  -- Тебе на себя смотреть не надобно. Мы на тебя смотрим.

   Дуры. А сами крутятся, хихикают. Мне самому подойти глянуть невозможно. Я тут такую шаль миленькую приглядел. Такая прелестная вещица -- тонкая вязка козьего пуха. К щёчке только приложишь, а она такая мягкая, ласковая. И цвет -- чёрный. Мне чёрный цвет очень даже идет. Так оттеняет... хорошо. Я в чёрном такой... загадочный. Только тощий. Здесь тощих не любят, больными считают. Поправиться мне немножко надо.

   Вот я эту шаль на плечи набросил, хотел на себя в зеркале посмотреть. А они толкаются, шаль отобрали.

  -- Это тебе не надобно, ты все равно носить не умеешь, и не сезон для таких вещей, и тебе не к лицу.

   А сами-то, что одна, что другая, шаль мою и на плечи, и на голову, и так концы перекинут и эдак. А мне и разок на себя посмотреть не дают. Все зеркало заняли и кривляются. Уродины.

   Вообщем, был я порядком раздражён. Все тряпки-шмотки с себя снял, пусть подавятся, пусть хоть запримеряются. Одну длинную рубаху оставил, ну и платочек на голове и, естественно, ошейник на шее. А тут Юлька куда-то из дому выскакивала. Когда входная дверь стукнула, я и не повернулся сразу. А когда повернулся... Хотеней! Здесь, у меня... Идет по дому моему - смотрит да посмеивается. Уж и не знаю что на меня нашло... Всегда он мне был как солнце ясное. Весь - "светло". Только зажмурься и лицо подставь. А тут он мне как-то... Не глянулся. Сапоги грязные, комья летят. Только сегодня служанку звали - полы скоблить. Они у нас некрашеные, чистое дерево до янтарного блеска выдраено, вычищено. Мы в избе в носочках ходим... А тут он. Я из-за него должен лицо своё от всякого человека прятать, вот полдня, пока девка тут намывала, чуть не под одеялом с головой. А он идет, следит по чистому. И сам какой-то..., в бородке вон крошки остались. И пахнет от него... конём и навозом. Сыростью. И сильно - хмельным. А я хмельного здешнего... Терпеть можно. Но лучше не надо. А уж запах этот в моем-то чистом, мытом, благоухоженном... доме. Ну, совсем не радует. А он лыбится так... как-то глуповато-нагло. Мужики, когда выпьют, обычно и наглеют, и глупеют одновременно. Это я по себе, по прошлой жизни знаю. Но то я, а то он, Хотеней Ратиборович. Вытаскивает он из-за пазухи какую-то мятую тряпку и на столе разворачивает:

  -- Вот, целочка моя серебряная, тебе подарочек мой за первость, серьги золотые.

   Ну сколько же можно меня этим идиотским названием называть! Не серебряный я и вообще... И зачем мне серьги, перед кем хвастаться, если мне только с головы до ног замотанным ходить. И вставить их мне некуда - дырок в ушах у меня нет. И вообще - как это уродство можно на себя надеть. Вот придумал такое. Эти мужчины всегда такие... неуместные подарки дарят. По цвету к глазам не подходит, и носить не с чем. Разве вот с той шалью прикинуть... Да ну его. Не подарок, а глупости одни, даже и смотреть не хочу...

   Я к столу подошёл - глянуть поближе. А он - цап меня за задницу, к столу прижимает, ягодицы мнёт. А руки холодные, сквозь рубаху пробирает. Он уже ко мне под подол лезет, а руки-то ну просто ледяные, и мне на ухо всем своим перегаром и прочей... рыбой недоеденной дышит:

  -- Ну что, малёк? Ты меня ждал? Скучал? Нравится?

   Он на меня наваливается, к тулупу прижимает, тулуп мокрый весь, псиной несёт. У меня от его тулупа рубаха на спине насквозь промокла, холодно, противно. А он все сильнее жмёт.

  -- Ну чего ж ты? Или подарочком не угодил? Давай, давай-ка, раздвинь-ка ножки.

   А я... не могу. Противно, мерзко как-то, мокро, холодно, грязно, вонюче... Он жмёт, тянет, давит. Лезет во всюда. А меня зажало. Не могу. Тут Хотенеюшка и поднажал - вставил сапог свой между лодыжек моих и надавил.

   На моих лодыжках Саввушка совсем недавно "правёж" исполнял. Так-то они уже нормально - ходить можно спокойно. Только с боков на них нажимать не надо. Так что я сразу взвыл, лицом - в стол, ножки - в стороны, "шёлковый" - делай что хошь. Хотеней, был бы сам-один, с пьяных глаз-то и сделал бы. Да на вскрик мой выскочили из соседней комнаты две мои служанки. Удалились они, вишь, по скромности своей. А тут Юлька на Хотенея как курица от цыплят на коршуна, и Фатима сбоку молча его за рукав. Хотеней и оглянутся не успел, как у него уже шапка на голове, и сам он уже в дверях. И все кланяются, благодарят, просят еще заходить... Дверь на засов, на мне бегом рубаху переменили, до постели довели, спать уложили. Только они вышли - я в слезы. Взахлёб. Не от боли - привык уже, притерпелся. От обиды. Я его так ждал, я так хотел, чтобы он со мной посидел, чтобы мы с ним по-людски поговорили, чтоб я узнал - что ему любо, что нет... А он... заявился, пьяный, мокрый, грязный... Напачкал тут, кинул побрякушку какую-то, и сразу - за задницу хватать и подол задирать. А поговорить, о делах своих рассказать, о моих успехах послушать. Да просто - поласкаться, подготовить меня... А он... Даже тулуп не снял, прямо в сапогах, руки ледяные, пальцы железные - как на конской узде скрючило, так и ко мне под рубаху лезет...

   Вообщем, подушка промокла насквозь. Только я успокаиваться начал - заявились служаночки мои. Фатима сходу ругать начала: Господин к тебе приехал, а ты будто не рад. Как идол деревянный - ни улыбается, ни ластится. Да кто ты, а кто он. А плетей не хочешь? Хоть на кобыле, хоть у столба. Привяжут за ручки, подтянут, чтоб на носочках и... это тебе не пальцы, пусть холодные да скрюченные, а плеть господская. От неё скоро жарко станется. Уж она-то не скрючена, а вот от неё-то так скрючит, что и до смерти не разогнёшься.

   Тут я снова зарыдал. Не сколько от страха перед болью, после Саввушки меня болью... сильно не испугаешь. Сколько от стыда, разденут, подвесят, пороть будут. А тут вся дворня сбежится, глазеет, зубоскалит. Ещё, поди, Корней этот противный явится... Вот, дескать, я же говорил... А как перед Саввушкой стыдно... Осрамил учителя. Он так со мной возился, учил, доверился, я же клялся - из воли господской не выйду, служить буду искренне, истово. Нет выше блага, чем желание господина исполнять. Говорил же он - случится случай. А я вот... и без всяких пыток там или мучений... А Хотеней.... он же не со зла... Я же его люблю... А сам - как дурак, как дура последняя...