Татьяна Мудрая - Мириад островов

— Таланты, — резюмирует собеседник.

— Верно. Рутенская сирота далеко не талантлива. Однако, по всей видимости, ей ведома суть. Вряд ли купец солгал на допросе и тем более — в предвиденьи смертного часа.

— По его словам, на Большой Земле происходит неподобное. Некие вялотекущие эпидемии накатывают волна за волной и тотчас же растворяются, гибель от них становится привычной.

— И никаких лечебных средств, помимо превентивных.

— Одна давняя немочь объявлена карой за двоякородный разврат. Другая — за однополую страсть.

— Третья, совсем недавняя — за женское вольномыслие. Как его…

— Феминизм. Простое слово, — отвечает конфидент.

— Думаете, столичная сэнья этим заражена?

— Чем? А. Нет уверенности даже насчёт её родичей по женской линии. Рутенец по всей видимости был чист, но по мужской линии зараза и не передаётся. Период роста анималькулей неолепры — от года до десяти лет, когда появляются бледные ведьминские пятна на коже.

— Женская проказа. Звучит почти игриво. С кем советовались — с их врачами?

— С нашими лекарями, но в первую голову — с высокой игной Мари-Марион-Эстрельей. Матерью короля.

— Можно было и не добавлять титула.

— С недавней поры стало много тёзок.

— Ну ясное же дело. Расцвет просвещённого правления… Но к делу. Что собирается предпринять мой друг?

— Ничего.

— Как то есть ничего?

— Блаженное недеяние. По примеру скондских мудрецов и любомудриц. Как Верт принимает в себя лишь кого жаждет иметь, как Рутен возвращает себе кого ему будет угодно, так и мы будем следовать пути, нарисованному в нас самих.

— Хм. Так уж сразу — мы? — улыбается благородный сьёр.

Дороги в Готии считаются бедой государственного масштаба. По слухам, Скондия (где не бывал ни один рутенец из «торговых») вся проложена идущими в ряд по две мраморными плитами. Здесь же, как и во Франзонии, даже тракты представляют собой плотно убитую серпентину, то есть змею, обросшую редкими гравийными чешуйками. Змею, что закладывает такие восьмерки, будто норовит ухватить себя за хвост. А по краям — мягкие холмы, стада и поля, с шевелюрой которых играет ветер. Ни городов, ни замков — должно быть, туда попадают каким-то более комфортным манером, думала путница, покачиваясь в изобилии подушек.

В глубинах Галининой сумки надёжно упрятан замшевый кисет, в нём золотые лепестки и тяжёлые серебряные кругляши. Немного — все дережные расчёты идут строго через морянина. Кое-что из местной косметики: коробочка с рисовой мукой мельчайшего помола, пудра такая, баночка неярких «цветочных» румян, alias губная помада, палочка жирного угля для бровей и ресниц. Особой привычки к подмалёвкам и притираниям девушка не приобрела, да и не из чего было выбирать. Две книжки поперёк себя толще, в строгих шагреневых переплётах: здешние инкунабулы. Безымянное «Изложение сказаний приморских и вестфольдских» и «Романсы о дамах и кавалерах» некоего Армана Шпинеля-Фрайби, похоже, богатого и романтично настроенного бюргера. Костяной гребень из мамонта или чего-то вроде, очень прочный, с закруглёнными зубцами. Зачехлённое зеркальце. Складной столовый прибор: деревянная миска, в ней латунная кружка с ручкой на петельках вроде дверных, рядом ложка-вилка-нож, спрятанные в рукояти, при нажатии на пружину выкидывается что-то одно из трёх. Подарок нынешнего спутника. Ещё в кофре имелась смена нижнего белья: длинная сорочка, так называемое бандье, то есть широкая опояска под самой грудью, и келот, похожий на куцую юбочку, всю в оборках и с перехватом внизу. Стирать это приходилось самой, а надевать после ночи слегка влажным. Но полотно было хорошее, тонкое, быстросохнущее, а вонь от ядрового стирального мыла — куда предпочтительней аромата давленых клопов.

Собственно, клопы и прочие кровососы не так уж докучали. Первую ночь Галина с её кучером и вообще провели на обочине: она скрючилась на узком и жёстком сиденье, Орихалхо стащил постилку с другого, распряг и стреножил обеих буланок, пригрёб им подножного корму (откуда-то взялся серп) и улёгся непосредственно перед жующими мордами. Движения, как и прежде, не обнаруживали ровным счётом никакой усталости, только что стали чуть более экономны.

Дрожь сотрясала девушку и под наваленными поверх коврами. Неподалёку Орихалко мурлыкал и шелестел нечто, похоже, на своём родном наречии, дремотное сознание переводило шифровку во внятный текст:

Шепчет трава лошадям «Прощай»И иные злые слова,Мы с тобою вдвоём воздвигнем свой рай,Лишь затихнет о нас молва.

В лес мы упали ничком с небесИ едва ль поднимемся вновь,Но в скрещеньи сплетённых и рук, и телНам звезда возгорится вновь.

Может быть, оттого сны к Галине пришли непривычно мирные и даже благостные. В первом она, как и прежде, стояла над телом мамы, закутанным в простыню, с узким бумажным венчиком поверх смертной косынки, слышала рядом рыдающие хрипы бабули. Но бугристые валики вокруг гнойных язв обратились в безобидные светлые пятна витилиго, тошнотный запах гари, который она всегда чувствовала будто вживую, сменился ароматом как бы мускуса и привядшей травы.

Некто позади них говорил чуть устало:

— Оправдываться не намерен. Своя жизнь у неё, своя у меня — и кто первый сказал «уходи, ты меня достал»? Если бы не мои баблосы, между прочим, все ваши игрушки и того бы раньше кончились.

— Ты Галинку заберёшь?

— Это риторический вопрос или просьба, Елена Зиновьевна?

— Как тебе угодно, Алексей.

— Опекунства вам не дадут — не то здоровье, простите. Так что сойдёмся на первом, дорогая тёщенька. Уж лучше дочка, чем алименты платить, верно ведь, Галю?

Добродушный смех. Сильные руки уютно смыкаются на спине девочки, приподнимают с полу, выносят.

— Ты меня крадёшь?

— Ага. И не надо нам всех этих баб с их больной самостийностью. Ты будешь моя единственная маленькая женщина, ладно?

Юная девушка просыпается под огромным ночным куполом — звёзды похожи не на мелкие искры, не на булавочные проколы в темном пологе, а на листья огромного дерева, что упали с той стороны небес и звонким серебряным снегом летят прямо в лицо.

— Пап, я не думала, что в Вертдоме такая зима.

— В Вирте может случиться всё, что тебе угодно: снег среди лета, земляника посреди зимы, свинопаска на престоле и мейстер в королевском венце. Только сам Вирт оттого и Вирт, то есть выдуманная реальность, что заставляет играть по его личным правилам.

— А какие это правила?