Татьяна Мудрая - Мириад островов

Когда отец становится на колени, ничего уже не видно — только широкий, молниеносный взблеск прямой стали…

Рано утром в дверь её «нумера» на первом этаже стучатся. Хозяйка заведения: добродушная тётка вполне буржуазного вида: поверх длинной холстинковой «срачицы» шерстяная юбка до щиколоток, довольно толстых, тугой корсаж с завязками, утягивающими прелести «в рюмочку», чепец с жемчужным низаньем: все богатых, но сдержанных тонов. Глаза привычно скорбные, уголки рта приплющены, зато нос смотрит ноздрями кверху, словно посмеивается.

— Зовут тебя, милая сэнья. Сейчас тебе закусить похлопочу на дорожку.

А Галина уже без слов отодвигает её — и на порог, и из двери дома.

Ну и чего же она ожидала — что коренной вертдомец ею займётся?

Такой же, как те, на площади. Дитя солёной воды. Тощий, длинноногий, даже нескладный будто. Стать и масть напоминают негра, нет — скорее мулата: смуглый, длинноногий, острозубая усмешка. Весь в широком и небелёном, за пояс штанов заткнут кривой меч, куртку оттопыривает, судя по всему, праща или рогатка. Вьющиеся волосы, смазанные маслом и стянутые на затылке в ненатурально длинную трёхпрядную косу с балаболками. А ещё ожерелье до самого пупа — низки из веточек коралла, неошкуренных кусков янтаря, неправильного жемчуга. Но самый шик — абсолютно босой!

Самые верные клятве, самые жестокие нравом. Самые непонятные из всех вертдомцев. Моряне, то же ба-нэсхин.

— Доброго вам дня, сэнья Галина бан-Алексийа. Есть Орихалхо.

Выговор такой, что слышится что-то типа «Хорхифхалкхо». Придыханиями, свистами, хрипами и прочими оттенками звуков можно пренебречь: к рутенскому эсперанто, которым здесь стал родной язык Галины, всякий примешивает своё домашнее. Но на последнем общаются в самом деле лишь в семье, в дружеском кругу и во время интима — так считал папа Алек.

Позади морянина в неуклюжий рыдван (то же колымага), в поводу — два буланых конька франзонской породы: годны и под седло, и в упряжку.

— Это для сэньи. Карета и Данка с Марто. Дар маэстрата.

— Что же он сервов для погрузки не прислал?

Вместо ответа Орихалхо проходит мимо и вглубь, внаклон хватается за ручки ближайшего сундука и принимает на живот.

— Сколько их — три — я вижу?

— Четыре, один не обшит, и мягкий кофр. Кофр я возьму в руки.

Оказывается, морянин вовсе не собирается взваливать сундуки поверх кузова и там крепить. Затаскивает внутрь — там нет вообще никаких сидений — и приторачивает к полу и задней стенке. Так же поступает со вторым, два оставшихся крепит напротив. Покрывает меховыми коврами, набрасывает подушки и валики. Работает он играючи.

— А это вам выправлена подорожная, — протягивает Галине плотный пергамент, свёрнутый в трубку. — Держите на себе неотступно.

Заёмный прогресс, очевидно, выразился в том, что печать вырезана не из металла, а из натуральной, еле вулканизированной резины, которая оставила в тёмно-лиловых чернилах липкие крошки. Серой, похоже, не обкурили как следует. Кроме того, пространный текст документа предваряется отлично выполненной литографией: поясным портретом Галины, состоящим из паутинных линий и цветных пятен. Вполне себе натуралистичным, чего не скажешь о наброске спутника почтенной сэньи — две-три безличных почеркушки, что обрисовывают профиль.

— Садиться прошу вас.

Галина подбирает юбки, лезет на приступку. Ставит кофр на импровизированное сиденье и устраивается сама — на меху, в гнезде из подушек. Морянин захлопывает за ней дверцу и садится на козлы, ловко разбирая поводья.

— Налог за выезд из стен я заплачу, дело сэньи — показывать документы.

— А дальше куда?

— Это не сэнье — мне у сэньи выспрашивать, где ей будет угодно.

— Тогда в любую сторону, лишь бы поближе к морю.

«Замечательно, просто замечательно, — карета тряслась на лутенском булыжнике. — Атлас, не тот, что атлас и тряпка, а географический, — под сиденьем. Вроде бы в противоположном коробе, том, что без холста. Похоже, толковых рессор во всём Верте не придумано, все мысли смешиваются, взбалтываются, как гоголь-моголь. И поворотного круга тоже — на всякую дорожную развилку отступя семь шагов заезжают».

У главных ворот навстречу им скрестились алебарды, махнул рукой охранник:

— Куда сэнья намерена следовать?

— По моей воле, — Галина высунулась из-за плотной кожаной занавеси, показала развёрнутую бумагу.

Страж отдал честь, древки раздвинулись.

Вне стен Орихалхо сошёл с сиденья, спросил:

— Север? Юг? Или, по возможности, вглубь земли, где Вестфольд?

«Говорит так, будто ему самому безразлично. Вглубь страны, что ли, приглашает? Не в ад же, на самом деле».

— Я сказала — море, Ори… Орихалко. Или, точнее, южная граница Готии, за которой уже начинается франкская Земля Городов.

Два собеседника, один много выше другого знатностью и положением. Из-за того оба чинно стоят друг напротив друга: сьёр Мариньи и его доверенный конфидент.

— Это становится буквально роковым, — брюзгливо говорит Мариньи на некоем подобии латыни. — Весь Рутен норовит у нас столпиться, причём именно что в больших городах. Возможностями монастырей пренебрегают — по всей видимости, оттого, что там брачное состояние позволительно одним лаборантам. То есть, по их непросвещённому мнению, — рабам. Отвадить большеземцев нет никакой возможности — даже под страхом смерти и конфискации. Да, зачем-то они обильно скупают вчерашнюю моду, лишь бы подороже работой оказалась.

— В Большом Рутене иной стиль, — вставляет реплику младший собеседник. — В цене экзотика. Налицо перспективное вложение капитала.

— Книги тоже в моде, ну это понятно и даже благородно. И спрятать легко, между прочим, если формат карманный или там кошелёчный. Как и дорогие украсы.

— Вы считаете, что туда переправляют куда больше объявленного в таможенных декларациях, монсьёр?

— Думаю, что да. Хотя далеко не всё приобретенное: многое оседает в жилых островах. Хотелось бы знать верную пропорцию.

— Но основная их цель — не нажива.

— Безусловно. Если бы так — было бы куда как просто: изъять во всём Рутене тексты-проводники, выдворить чужих торговцев за пределы. Закрыть Вертдом, как некогда сами рутенцы — Японию.

— Это, по-вашему, называется просто?

Оба смеются.

— Ну да. По сравнению с аналитическими и политическими операциями, на кои так щедра была наша родимая Супрема. Доподлинно известно, что истинно предназначенные Верту рутенцы легко приходят даже без книги покойного Филиппа, так же легко уходят и возвращаются вновь.