Надежда Попова - Natura bestiarum.

— Максимилиан, не надо… — начала Амалия с ужасом, и тот прервал ее снова:

— А как надо, мама, надо — что? Я вчера убил человека. Ты знаешь, каково это? Нет. А я — я теперь знаю.

— Ты не владел собой…

— От этого не легче, — снова сбавив тон, с внезапной усталостью отозвался Хагнер, бросив исподлобья взгляд на Курта. — Это ничего не меняет. Последний шаг совершен, и теперь… я не знаю, как мне быть. Не знаю, что делать.

— Во-первых, — как можно участливее произнес Курт, — рассказать мне все по порядку, с самого начала, для чего успокоиться.

— Успокоиться? — нервно усмехнулся парнишка. — Я не хотел делать то, что сделал, не хотел быть таким, какой я есть… Я сам понимаю, что мне среди людей не место, но я знаю, что мне грозит, а потому успокоиться, майстер Гессе, сложно.

— Ты сам сказал — вы всегда знали, что придет день, когда перед тобой будет сидеть инквизитор, а значит, случилось то, чего ты всегда ждал. Ведь ты думал об этом дне, Макс? Пытался прожить его заранее.

— Я прожил немыслимое количество этих дней. Столько, что уже устал проживать дни другие. Но то, что вы мне уготовите…

— Еще ничего не известно, — вмешался помощник убежденно. — Есть множество обстоятельств, тебя оправдывающих, и рано еще говорить о таком. Рано делать выводы.

— Быть может, этих обстоятельств наскребется на удушение перед сожжением. Уже немало.

— Максимилиан! Перестань!

— Нет, перестань ты, — возразил Хагнер твердо. — Пойми же, что это — всё. Вот он, конец. Он должен был настать гораздо раньше, и множества несчастий удалось бы избежать, если б я взял себя в руки и признался бы сразу — в первый же день. Но лучше поздно, чем никогда… Итак, — отведя взгляд от притихшей матери, уточнил парнишка, — что именно вы хотите знать, майстер Гессе? Как я узнал о том, что я такое есть? Как давно я такой? Как все случилось?

— Думаю, вернее всего будет начать с этого, — согласился Курт, и тот кивнул:

— Хорошо. Я начну с этого. Впервые это произошло, когда мне было двенадцать…

— Нет, — мягко оборвал он. — Откатимся еще дальше. История твоего рождения — правда?

— Да, — с легкой растерянностью, проявившейся впервые с начала разговора, кивнул Хагнер. — Мой отец работал на мельнице у деда и утонул, не дождавшись свадьбы с матерью. Как это может быть связано с делом?

— И сколько лет ты прожил на мельнице? — уточнил Курт, не ответив; парнишка передернул плечами:

— Двенадцать — до той поры, когда все это началось…

— Вот как мой вопрос связан с делом, Макс, — пояснил он неспешно. — Для незаконнорожденного сына мельниковой дочки, четырнадцати лет, выросшего в деревне и последующие годы проведшего в бродяжничестве, ты довольно гладко складываешь слова.

— Четырнадцати с половиной.

— Это не меняет сути. Кто занимался твоим воспитанием, кроме деда и матери?

— Вот вы о чем… Поверьте, майстер Гессе, это не имеет отношения ко всему происходящему.

— Позволь мне об этом судить, Макс, — возразил он, и Хагнер вздохнул:

— Как скажете; если вам это впрямь интересно… Отчего-то я приглянулся нашему священнику. Быть может, жалел, не знаю. Работой на мельнице меня дед не загружал — хватало работников, на улицу я старался лишний раз не совать носа, потому что возвратиться домой, сохранив этот нос в целости, обычно не удавалось. Друзей не было, занятий особенных тоже, а святой отец взялся обучить меня чтению, поэтому свободное время я проводил в его библиотеке.

— На речь человека, запруженного богословским чтением, твой хохдойч смахивает слабо, Макс.

— Ну, это была не церковная библиотека, — с некоторым смущением пояснил Хагнер. — Это было его собственное собрание книг. Он, знаете, из бывших студентов, поступил на медицинский — не окончил, перешел на богословский и тоже не окончил… После жизнь в большом городе ему приелась, и он, закончив священническое обучение, попросился куда-нибудь в глушь, в тишину. Из собственно богословских трудов я читал мало, его книги были больше светские — романы, рыцарские, общепризнанные — фон Ауэ, знаете… фон Эшенбах — «Титурель», «Парцифаль»… и другие еще… ну, которые обыкновенно в лавках на видных местах не лежат…

— Ты не говорил мне об этом, — на мгновение даже позабыв плакать, укорила Амалия, и Хагнер поджал губы:

— Такие книжки с матерями не обсуждают.

— Я думала — ты рассказываешь мне обо всем; как ты мог промолчать об этом?..

— Побойся Бога, — оборвал ее Курт, не дав отпрыску ответить, — твой сын дает признательные показания Инквизиции, а тебя тревожит, что он в десятилетнем возрасте прочел пару историй с откровенными сценами.

— В доме священника… — с тихим укором прошептала она и смолкла, вновь опустив взгляд в пол.

— Хорошо, — подытожил Курт, приглашающе поведя рукой. — Продолжай.

— Как я сказал, это впервые случилось, когда мне было двенадцать… или около того. Сначала… — на мгновение парнишка запнулся, зябко передернув плечами, и продолжил: — сначала мы не поняли, что происходит. Меня трясло, все тело ломало, бросало в жар… Я ведь говорил — я никогда в жизни до сих пор не болел, и тогда не с чем было сравнить; сейчас могу сказать — я был словно в горячке. В первый раз я не… не изменился. Через месяц приступ повторился. А когда в третий раз я понял, что это происходит всегда в полнолуние, у меня возникли подозрения. Знаете, начитался многого… А четвертый раз выпал у меня из памяти. Когда я пришел в себя, увидел, что одежда на мне порвана, окровавлена, я заперт в комнате, а мать сидит на кухне в слезах.

— У него пожелтели глаза, — едва слышно пояснила Амалия, когда Курт обратил вопросительный взгляд к ней. — Стали, словно у… у зверя… и вытянулись когти… Он так взглянул на меня, будто ни тени человеческого разума не осталось… Я выбежала и заперла за собою замок, и смотрела в окно, чтобы знать, что происходит. Он катался по полу, точно от страшной боли, рвал одежду и собственное тело…

— Наутро на мне не было ни ссадины, — оборвал ее Хагнер. — Этот охотник сказал верно: раны заживают быстро, вот только аппетит просыпается после каждого обращения… зверский.

— Стало быть, родной дом вы покинули не только из-за назойливых соседей, — констатировал Курт; парнишка кивнул:

— Пятое полнолуние я провел в подполе, запертым. И, когда стало ясно, что ничто не переменится, мы ушли.

— А не пришло тебе в голову поговорить со священником, который так благоволил к тебе?

— Где было бы его благоволение, — невесело усмехнулся Хагнер, — когда он узнал бы, что я такое? Он сдал бы меня… вашим. А в двенадцать лет умирать страсть как не хочется, майстер Гессе, тем более на костре. Тогда я был еще и впрямь ребенком, тогда я думал, что все это может кончиться — когда-нибудь, или что я смогу жить с этим, соблюдая меры предосторожности… Тогда я не понимал, насколько все серьезно. Мы переходили с места на место, в дни полнолуния уходили подальше от людей. Веревка, которую вы нашли, по которой я спускался из окна — обыкновенно она употреблялась, чтобы связывать меня. Со временем… я этого не помню, потому говорить могу только со слов моей матери… со временем мои превращения заходили все дальше, и однажды я стал настоящим зверем. Петли, меня спутывавшие, были рассчитаны на существо с другим строением тела, и веревка упала. Я удрал.