Николай Ярославцев - Меч Шеола

— Теперь уж вовсе одичают, коль узнали, что и умереть им, как все люди умирают, не доведется.

— А, может, и нет. Смерть, она кого хочешь заставит задуматься, когда строго на строго в глаза заглянет, да душу разом и перевернет.

Ратимр повернулся к Радогору, но парня уже рядом не было. Ушел Радогор не попрощавшись и не дождавшись конца.

— А не он ли посчитался с ними за девицу, княжну эту, Владиславу?

«Уж не научился ли Смур чужие мысли угадывать? — Подумал старшина. Глядя на воеводу.

Но нет. Где там. Воеводе в своих бы худо — бедно разобраться. Куда уж ему в чужие мысли лезть. Взгляд потерянный, в реке заблудился. А там бревна и поленья, как стояли так и стоят. Река небрежно к берегу их относит.

Пожал плечами. Де, не мое это дело. Своих через край. А хоть бы и посчитался. Один — бог суровый, как и его полночный край. Какое ему дело до людских страданий. И Тор не мягче норовом. Если только имена не перепутал.

— Куда они сейчас? — Это уже Смур.

— Кто их знает?

— Домой нельзя. Вождя потеряли. Кровью за кровь не ответили. Дорогой мертвых отправить не сумели. И у самих на душе свербит. Полонянку бы в жертву, чтобы бога своего, страхолюдину умилостивить, так и ее нет. Бэр унес. А ну, как та жертва поперек горла встанет? Тогда куда бежать. Не хочешь, так призадумаешься.

Раскорячились мысли в голове у воеводы в разные стороны. Вроде бы и не его это дело. А зацепило. Запутался, как рыба — ерш колючками в неводе. И вперед не пролезешь, и обратно колючки не пускают.

— Вот так, не по нраву придется что — нибудь, пошепчет, почамкает губами и сам забегаешь, милости просить будешь.

Ратимир поморщился.

— Не наговаривай на парня. Ему ли в божьи дела мешаться? — Поморщился Ратимир. — Люди услышат, начнут шарахаться от него. А то и вовсе на костер взведут. Тебе ли этого не знать?

— Я разве со зла? И люди… Да они ему в глаза заглядывают! Девки во сне видят. А бабы, сам знаю, сыновей его именем называют.

И, размахивая руками, зашагал от реки широкими шагами.

А Ратимр постоял недолго, задумчиво глядя на будто застывшую реку, и покачал головой.

— Вот они грехи человеческие. Река и та принять не смогла. Разом почернели от горя. А уж она ли не повидала на своем веку! И смертей без счета, и крови наглоталась. И все не притерпелась.

Радогор уж и думать забыл обо всем.

На столе светец чадит в потолок. Не початая крынка молока стоит. Да пол — хлеба. Пахучего. Ноздреватого.

Едва дверью хлопнул. Княжна дикой серной с лавки сорвалась и в угол спряталась. По стенам лохматые тени заплясли, запрыгали. И не юная девица, зрелый муж вздрогнет, убоявшись нечистой силы. Половицы под ногой утробно вздыхают и постанывают.

— Я это, княжна Влада. Радко… Радогор.

Приглушил голос, чтобы не перепугать еще больше.

Княжна еще теснее в угол вжалась.

Не человек перед ней, зверь дикий. И рог на голове.

— Радко я, Радко.

Голос ли признала, лицо ли на свету разглядела, робко вступила из угла присела на краешек лавки. Лиц в беспамятстве не разглядела, а голос знакомым показался. Молодой, напевный. И не рог у него на голове, меч за спиной… Цветами лесными на всю избу напахнуло.

— Волхв, а с мечом ходишь.

— Знать, такой волхв. — Смутился радогор, пряча глаза, чтобы не перепугать девицу прямым взглядом. А вдруг, да подумает не хорошо.

— Ела ли уже? — Спросил первое, что на ум пришло.

Но сам видел, не ела. Крынка до краев полна. И хлеб не ломлен, не надкусан. Как лежал, так и лежит. Спросил, чтобы не молчать. Говорить начнет, душа отмякнет. Слово порой не хуже сна излечивает.

— И зря. Тебе есть надо. Путь к Верховью, воевода сказывал, не ближний.

Не принимает княжна рассудком его речей. Все смешалось в нем. И грязный «дракон», и звероподобный ярл, загривок бэра и мрачная изба с лавкой, пахнущей мужским ядреным потом и железом. Да и он. Этот странный парень, которого первым увидела, придя в себя. В кожаном подкольчужнике и с мечом, не по нашему, за спиной, которого похоже никогда с себя не снимает.

— Все, как сон. Черный сон. И такой, что хоть криком кричи.

Радогор, соглашаясь, — что толку утешать, — наклонил голову.

— Если легче будет, покричи. Но лучше не надо. Воев переполошишь. И есть еще те, кому голос твой не надо бы слышать.

В двери кто — то часто застучал.

— А вот и тот, кто тебя, княжна, первым увидел.

Приоткрыл двери и впустил ворона. Ворон важно и чинно, вперевалку, словно передразнивая бэра, пересек, постукивая крепкими когтям, избу. Подпрыгнул и сел на край стола. Заглянул круглым глазом в крынку, перевел его на краюху.

— Кра…

— Краком его зову. — Пояснил Радогор. — А так ли? Он один знает. Не сердится и то хорошо.

Наклонил крынку и налил молока в чашку. Отрезал ломоть от краюхи, искрошил в молоко и размешал ложкой.

— Свежее мясо любит, но где его взять. Времени нет в лес сходить. Но и мимо молочка не проходит. Может и ты, княжна, на пару с ним? и если позволишь, то и я на краешке пристроюсь. А ближе к утру сведу из караульни к хорошим людям.

Влада, осторожно ступая босыми ногами, подошла к столу и наклонилась к врану.

— Спасибо тебе, мудрая птица.

И осторожно провела невесомой ладонью по глянцево — черным перьям. Вран оторвался от чашки, поднял голову и остановил на ней взгляд черных и загадочных глаз.

Как в колдовской омут провалилась княжна, утонула в глубине этих глаз. Летела в никуда, ощущая леденящий холод, млея от страха и восторга. А когда вынырнула, вран уже снова выклевывал из чашки, смоченные в молоке, кусочки хлеба.

Подняла взгляд широко распахнутых и, даже, в темной избе небесно — синих глаз на Радогора и встретила чуть заметную улыбку на детски припухших губах.

— Что — то увидела, княжна?

— Не — е знаю. — С испугом прошептала она. — Словно в омут летела вниз головой.

— Время придет, вспомнишь. Вран не всякому все сразу открывает. Иное и припрятать любит до поры. На то и вран — вещун.

Глаза его отвердели и Влада, безотчетно повинуясь, пристроилась на лавке. Ладонь Радогора легла на темя и так быстро, что и отдернуться не успела. И она ощутила ровное, ласковое тепло, исходящее от его руки. Тело вдруг стало легким и словно забыло о боли. А душа наполнилась забытым покоем и таким же теплом, что согревало ее темя. И совсем уж неожиданно для себя самой потянулась рукой за крынкой. А Радогор уже одной рукой подвигал кружку с молоком, а второй ломоть, — и когда успел отрезать? — хлеба.

— Если позволишь, я и себе налью. Плохое, княжна Влада, все осталось позади. И страшится тебе больше не кого. Мучитель твой мертв. А кто жив пока, так лучше бы им умереть. Они свою смерть видели, а с этим не каждый уживется. — Наклонил голову к врану. — так ли я говорю, дружище?