Василий Горъ - Нелюдь

Я закрыла глаза руками и, почувствовав запах его пота, разрыдалась…

… Слезы лились сплошным потоком, но успокоения не приносили: чем дальше, тем более грязной я себя ощущала. И тем сильнее мне хотелось умереть. А когда я вспомнила, что сама открыла дверь этим зверям, то почувствовала себя никчемной и никому не нужной.

— Все уже закончилось… — донеслось до меня откуда-то издалека.

А потом к пальцам прикоснулось что-то мокрое и холодное.

— Давай, я помою вам руки?

Его слова прошли мимо меня — я дрожала, как осиновый лист, и пыталась спрятаться от своих мыслей…

…- Ну, вот и все… — донеслось до меня через вечность. — Сейчас я выволоку наружу трупы, потом принесу воды и приготовлю поесть…

Скрипнуло ложе. Я почувствовала, что он встал, и перед моим внутренним взором сразу же возникли картины из недавнего прошлого — как Кром уходил на охоту, как я закрывала за ним дверь… и как открыла ее на не его стук.

…- Гля, Данила, деффка!

— Ага… Ку-у-уда па-а-алез? Ма-а-ая!!!

Ощущение, что они где-то рядом, за дверью, было таким четким, что у меня оборвалось сердце. А из груди вырвался полу-стон, полу-всхлип:

— Не уходи!

— Я тут, рядом! — после небольшой паузы отозвался Меченый. — Уволоку их на ту поляну…

— Я с тобой… — выдохнула я. Потом встала и, почувствовав головокружение, изо всех сил вцепилась в его руку.

Кром встревоженно посмотрел мне в глаза и сокрушенно покачал головой:

— Вам лучше прилечь…

При этом руку он вырывать не стал. И даже не поморщился! А в его взгляде вместо ожидаемой брезгливости или презрения я увидела искреннее сочувствие!

Этого не могло быть! Однако было: он смотрел на меня так же, как отец. Или мама. И от его взгляда пустоты в моей душе становилось все меньше и меньше…

… Мы стояли так целую вечность. До тех пор, пока Кром не пошатнулся, а на его губах не возникла виноватая улыбка:

— Благословение Двуликого сжигает все силы… Если я не поем и не отлежусь хотя бы день — умру. А мне еще надо вынести трупы и повесить на место дверь…

«Я боюсь остаться одна…» — хотела сказать я. Но, заметив капельки пота, выступившие у него на лбу и крыльях носа, и оценив лихорадочный блеск глаз и их нездоровую желтизну, заставила себя кивнуть:

— Хорошо. Я подожду. Только не уходи далеко, ладно?

… Ушел. К роднику. Но не сразу — сначала вытащил наружу трупы, разжег огонь в очаге, кое-как приладил на место дверь, взял котелок и пообещал не задерживаться.

Я кивнула, проводила его взглядом, потом торопливо села, вжалась спиной в стену, обхватила колени руками и попробовала не трястись. С таким же успехом можно было не дышать. Или не чувствовать тошнотворный запах мочи и крови, пропитавший все и вся.

«Он рядом! Вот-вот вернется!» — не переставая, твердила я. И все сильнее и сильнее вжималась в стену.

А когда дверь, подвешенная на ремнях, скрипнула и распахнулась, я на всякий случай зажмурилась. И открыла глаза только тогда, когда услышала его голос:

— Это я…

Глава 24. Баронесса Мэйнария д'Атерн

Пятый день второй десятины третьего лиственя.

— С-сука!!! Кусаться вздумала?! — лесовик кривит губы в жуткой усмешке и делает шаг вперед.

Отшатываюсь и вскрикиваю от боли: рванувшийся ко мне мужик хватает меня за волосы, одним движением наматывает их на свой кулак и демонстративно трясет им перед моим лицом.

Пытаюсь вырваться, выдираю себе клок волос и… не могу: лицо лесовика вдруг оказывается на расстоянии ладони, и я четко вижу родинку на его носу и черные волоски, торчащие из ноздрей.

— Вот и попалась! — ухмыляется он, тянется к моему камзолу и медленно, с наслаждением, принимается развязывать шнуровку.

Отлетает крючок. За ним — второй. Из-под камзола выглядывает отороченный кружевами ворот нижней рубашки и кулон, подаренный мне отцом в день совершеннолетия.

Исцарапанные пальцы хватают за белоснежную ткань, отводят ее в сторону, обнажая грудь, и я, справившись с оцепенением, пытаюсь вцепиться ногтями в полубезумные глаза.

Пытаюсь… И вдруг с ужасом понимаю, что не могу пошевелить рукой!

Вскрикиваю… и слышу голос Бездушного:

— Ваша милость, это сон! Проснитесь…

— Сон? — трясущимися губами переспрашиваю я, открываю глаза и чувствую, что трясусь, как осиновый лист.

— Да…

В комнате, еле-еле освещенной отблесками света от почти прогоревших углей, фигура Крома, сидящего на краю моего ложа, кажется сгустком тьмы. Но я, скорее почувствовав, чем разглядев его десницу, хватаю ее обеими руками и прижимаю к себе: он — живой, теплый и может защитить меня от лесовиков…

Меченый понимает! Так как не выдергивает ее из моих пальцев, а еле слышно говорит:

— Я посижу рядом… Теперь все будет хорошо…

Вдыхаю, запоздало ощущаю смрад, пропитавший все и вся, и с трудом сдерживаю рвущийся наружу стон: я — не дома, а в залитом кровью охотничьем домике! Наедине со слугой Бога-Отступника!!!

Выпускаю его теплые пальцы, пытаюсь отодвинуться подальше и вскрикиваю от боли — прядь волос, попавшая под мое же бедро, мешает шевелиться!

Кром встревоженно наклоняется ко мне и, тараща глаза, пытается понять, что вызвало этот вскрик.

Освобождаю волосы. Потом прислушиваюсь к приглушенному рычанию, повизгиванию и клацанью зубов, раздающимся снаружи, и перепуганно спрашиваю:

— Волки?

— Да… Стая вернулась…

Ежусь от накатившего озноба, закрываю глаза… и тут же их открываю: перед внутренним взором появляются окровавленные пасти и обезображенные человеческие останки…

— День-два — и уйдут… — успокаивает меня Бездушный.

«Уйдут…» — содрогаясь от омерзения, мысленно поддакиваю ему я. — «Когда сожрут лесовиков и обглодают их кости…»

— Не бойтесь… — вздыхает он, наклоняется вперед, и я, решив, что он собирается встать и уйти к своей лавке, вскрикиваю:

— Не уходи! Ну, пожалуйста!!!

— Не уйду… — обещает он. И я, опустив взгляд, тянусь к его руке.

Так — не страшно…

… Бездушный молчит.

И в его молчании нет ни презрения, ни усталости, ни недовольства — только сочувствие. Поэтому я еще сильнее сжимаю пальцы и закрываю глаза. Не для того, чтобы уснуть — просто, зажмурившись, легче убедить себя в том, что это рука папы.

А еще мне почему-то кажется, что так я смогу отвлечься от кошмарных воспоминаний…

… Отвлекаюсь. Но почему-то вспоминаю не родителей, не брата, не безбедную жизнь в Атерне, а все того же Бездушного. Вернее, его посох. И вдруг понимаю, что за сутки с лишним, прошедшие с момента появления лесовиков, на нем не появилось ни одной новой зарубки.