Змейские чары - Наталья Георгиевна Осояну

— Дерево и металл труднее сохранить в первозданном виде, — тихо проговорил колдун, продолжая рассматривать статую. — Гниль и ржавчина не знают пощады. То ли дело камень…

На его странном лице не было и тени вожделения; скорее оно выражало смесь восхищения и… скорби? Мирча не успел в этом убедиться, поскольку Мольнар шагнул вперед и повернулся к сотнику спиной, но в сердце Каменного Лба как будто пробудилось эхо. А вот Янку расслышал в словах гостя нечто иное и ухмыльнулся.

— Я про тебя все знаю, граманциаш.

Колдун тяжело вздохнул и закашлялся.

— Не томите, ваша светлость… Я уже понял, что вам известно о заклятии. Собственно говоря, понятно и то, в чем заключается ваша просьба. Но вам придется высказать ее вслух.

— Ах, к чему такая спешка?..

Янку слегка нахмурился, и Каменный Лоб почувствовал его раздражение. Интересно, подумал сотник, почему он меня до сих пор не выгнал?

— Так редко выпадает случай побеседовать с по-настоящему образованным человеком о вещах, которые не дают покоя моим мыслям. — И князь взмахом руки указал на собрание книг и свитков, которое было, как догадывался сотник, впечатляющим даже для самого взыскательного знатока. По меньшей мере такого знатока, который интересовался вполне конкретными тайнами и загадками.

— Я болен, ваша светлость, мои силы на исходе… — пробормотал колдун и опять закашлялся, а потом и пошатнулся. — Но не смею перечить. Вы, как я погляжу, и сами весьма образованны. Можно взглянуть?..

— На здоровье, — милостиво разрешил Янку.

Мольнар подошел к одному из стеллажей, протянул руку, но свиток не взял, а лишь дотронулся кончиком пальца и опустил голову. Мирче показалось, хоть сотник и не видел лица колдуна, что при этом он еще и закрыл глаза.

— Возжелав узнать тайну речи человеческой, велено было сокрыть младенца от словес, дабы понять, какой язык вложен в его душу при рождении, — проговорил он негромко, монотонно, как будто читая с листа. — Дитя много плакало. По прошествии трех лет осталось бессловесным, но не безмолвным, ибо изрекало звуки, подобные кошачьему мяуканью и собачьему лаю. Передвигаться предпочитало на четвереньках. — Колдун помолчал, потом продолжил: — Отослано в лесную обитель, где еще через два года, так и не произнеся ни единого слова, погибло от лап и зубов рыси, ворвавшейся в сарай, где оно обитало… Ваша светлость проводит изыскания?

— Мне не дают покоя чудеса мироздания и законы, что лежат в его основе, — ответил князь со степенным кивком.

Каменный Лоб, хорошо знавший привычки и повадки хозяина, видел, как трепещут крылья его носа: на самом деле Янку очень взволнован. Еще бы, ему и впрямь нечасто удавалось с кем-нибудь поделиться своими открытиями и даже неудачами.

— Погляди-ка вот на это…

Он сам подошел сперва к одному шкафу, потом — к другому, снял с нужных полок нужные книги и свитки, свалил кучей на тот угол стола, где еще оставалось место, и принялся показывать и рассказывать. Колдун приблизился, задумчиво кивая, одной рукой взяв себя за подбородок, другой подперев локоть. Мирча старательно отвлекался, вынуждая себя думать о Марге, ее пышной груди, пахнущей заморскими пряностями, но выходило не слишком-то хорошо. Он чересчур много знал об этих княжеских… изысканиях.

О том, как покрывшегося кровавыми язвами крестьянина заперли в одной тюремной камере с его здоровой женой, чтобы наблюдать и записывать, на какой день дух болезни перейдет к ней. Дух, как выяснилось, отчасти перешел — уже следующей ночью, — а отчасти задержался в каменном мешке и убил еще пятерых узников, коим не посчастливилось попасть туда позднее.

Или о том, как по велению князя купленным у городских нищих детям пускали кровь, проверяя, сколько ее в человеке и какого количества можно лишиться без вреда для здоровья, без угрозы жизни. Мирча не знал, сколько их было всего, этих бледных, перепуганных мальчишек и девчонок, — после двадцатого перестал считать.

А еще о том, как Янку задумался: почему один солдат, получив булавой по затылку, теряет зрение, другой же после не менее сильного удара в висок отделывается редкими приступами падучей или вовсе через некоторое время приходит в себя, даже если лекарю приходится вынимать осколки костей из того студня, что спрятан в каждом черепе. Его светлость решил и это проверить, сперва предположив, что всему причиной некое блуждающее скопление кровеносных жил, после — что в студне содержится неведомый орган; но изыскания вновь завершились неудачей, поскольку с каждым новым ударенным происходило что-нибудь особенное, неожиданное — один, например, перестал различать лево и право, а другой заговорил на языке пятых небес, который никто не понимал. Янку задался вопросом, важно ли, в какой руке ударивший держал булаву, но проверять идею не стал — отвлекся на что-то другое, Мирча позабыл, на что именно…

— Итак. — Его светлость выпрямился, скрестив руки на груди, и вновь устремил на колдуна немигающий взгляд. — Я открыл тебе душу, граманциаш. Теперь вернемся к тому, что волнует мое сердце. Эту статую, как уже было сказано, привезли купцы из Рума, знающие мои вкусы, — я ее не просил, они сами где-то разыскали и решили, что она мне понравится. Так и вышло… Надо признать, поначалу я сопротивлялся ее чарам. Она стояла в другой комнате, сперва под плотным покрывалом, затем просто в темноте, но… как-то само собой вышло, что я стал проводить там все больше времени и в конце концов велел перетащить ее сюда. Скажи, она заколдована?

Колдун, оттолкнувшись от стола, приблизился к статуе и обошел ее по кругу, тихонько кашляя. Его лицо, как теперь смог разглядеть Мирча, стремительно осунулось и побелело, лишь на щеках полыхал горячечный румянец. Но зеленые глаза остались такими же внимательными. Он поднял руку, но не коснулся мрамора, а растопырил пальцы и зажмурился.

— Нет, — прозвучал через некоторое время ответ на княжеский вопрос. — Она чудесна лишь в том смысле, который предполагает выдающееся мастерство. Ни малейшей толики волшебства — темного ли, светлого, — только камень и вложенный в него талант.

— Что ж, граманциаш… я хочу, чтобы ты вселил в нее живую душу.

Каменный Лоб, вздрогнув, вынырнул из воспоминаний. Не то чтобы он не догадывался, о чем его светлость попросит этого странного человека… Но князь же не видел, что случилось в корчме. Мог ли он в полной мере представлять себе, с кем — или с чем — связывается? Сотник уже открыл рот, чтобы вмешаться в разговор — рискуя поплатиться собственной шкурой, — но чутье подсказало: поздно.

Мольнар устремил на Янку странный взгляд. Лицо колдуна на мгновение превратилось в размытое пятно неопределенного цвета; оно было