Было у него два сына - Лукьянов Денис Геннадьевич

Ты продолжаешь выступать, но сил с каждым разом меньше, хотя внимание подпитывает тебя, оно — свет, заряжающий солнечные батареи. Рисование занимает слишком много времени, и Генри предлагает замедлиться, взять паузу — ты и так успеваешь достаточно. Ты отказываешься. Но на встречах — автограф-сессии, как летний день, с каждым выпуском все длиннее — тебя больше не радуют ни горящие глаза фанатов, ни жадные взгляды фанаток, почти наверняка подписанных на тебя во всех соцсетях и ждущих каждую новую полуголую сторис из душа — ты любишь их выкладывать в приподнятом настроении.

Однажды, на рубеже шестого выпуска о Петро, ты смотришь на себя в зеркало и ужасаешься. Отражение другое. Времени на спорт не хватает, ты чуть располнел — хотя никто другой не заметил бы этого, — сильнее горбишься. Золотое сияние притухает. Дыхание сбивается. Ты теряешь контроль, забываешь, как ведут себя взрослые. Впервые с детства ревешь и в таком виде, с красными глазами, вбегаешь в комнату Генри — Вивьен еще не дома, — требуешь отменить все грядущие встречи, говоришь, что не готов показываться на людях в таком виде, и, и, и… С третьего раза соглашаешься выпить успокоительное.

— Ты ведь сам говорил, — голос дрожит, — что молодость — единственное богатство, которое стоит беречь.

— Ты не так меня понял. — Генри сидит, подперев голову руками. — Я ведь не только о внешности.

— Сам знаешь, в каком мире мы живем. — Ты допиваешь стакан залпом. — В мире, где судят по лицу, по сторис, по глянцевой обложке. Тебе ли этого не знать. И… и почему не поменялся ты? Почему остался таким же?!

— Я ведь не твое отражение, — смеется Генри.

— Разве?

— Если бы был им, давно забрал бы и весь твой талант, и всю твою славу. — Он ухмыляется, доливает тебе воды. От его слов ты вздрагиваешь. Это угроза? Глупая шутка? Предсказание? — Или ты бы сделал то же самое со мной. Когда же ты уже запомнишь? Молодость — величайшее сокровище. А ты не пользуешься ею. Не трать время на ерунду. Живи жизнь. Трахайся, в конце концов, — те, кто не хочет этого в твоем возрасте, меня пугают.

— А ты хотел? — Ты хватаешь стакан снова. Выпиваешь в один большой глоток.

— Нет, но у меня были хорошие друзья. — Генри встает. — И ты, в отличие от меня, не ходишь в церковь. Так что тебе сам бог велел.

— Прости. — Ты вцепляешься в стакан, будто отпусти его, и растворишься, обратишься ничем. — Что-то на меня нашло. Какие-то глупые детские истерики.

С тех пор ты не пропускаешь ни одной тренировки, а каждый вечер покупаешь новые маски для лица, кремы и патчи: когда приходишь в магазин и просишь девушек-консультантов подобрать тебе самые лучшие, они мило улыбаются, думают, наверное, что все это ты покупаешь в подарок девушке, — но все твои девушки живут лишь на рисунках; ты уже знаешь, какими сделаешь спутниц других версий Петро; и нет, назло кабинетным господам, они никогда не станут главными героинями. Ты быстро возвращаешься в форму. Тогда ощущаешь голод по презентациям и публичным выступлениям — тебе вновь приятен щекочущий взгляд фанаток, а автограф-сессии приносят экстатическое удовольствие.

Рисуя последний выпуск о Петро, ты понимаешь, что заработал уже много, даже слишком, и снимаешь квартиру, которую обставляешь по своему вкусу — хозяева не против, — покупаешь шкафы с зеркальными дверцами в спальню, большое зеркало в гостиную и много маленьких, которые расставляешь по комнатам: всюду ты видишь свои отражения, даже когда ходишь, отвечая на сообщения в телефоне, краем глаза поглядываешь на них, а они — на тебя. Когда ты съезжаешь от Генри, он только смеется, даже не говорит афоризмами, а Вивьен в шутку дает тебе легкого пинка под зад и подмигивает: теперь они точно не будут смущать тебя ночными стонами.

Устав после очередного дня рисования, ты заводишь привычку отвечать фанатам в директе и особое внимание обращаешь на красивых девушек твоего возраста; предлагаешь им встретиться, а они радостно соглашаются — даже сквозь экран слышно, как они визжат, — и вы встречаетесь где-то в торговом центре, кафе, иногда в клубе — из тех, куда пускают до совершеннолетия, здесь оно немыслимо далекое, целый двадцать один год, — а потом ожидаемо целуетесь, но не более. Тебе нравится вкус чужих губ, нравится их тепло и влага, но целуешься ты всегда с закрытыми глазами — представляешь собственное золотое отражение, обычно холодное; да и любишь своих нарисованных дам, мисс совершенство, суперледи. После таких вечеров ты забываешь безымянных фанаток, шепчешь каждой: «Не будет ничего серьезного, прости». Одни радуются полученному, другие злятся, спамят в директ. Ты блокируешь их. Генри отговаривает тебя от таких встреч, переживает, что они испортят твою — и, может, его? — карьеру, зато, рассмеявшись, добавляет, как ты растешь, раз постепенно тянешься к девушкам, и предлагает находить незнакомок на одну ночь, раз так хочется. А чего хочет он: уберечь тебя или развратить? Ночами ты, бывает, просыпаешься от кошмара — в нем смотришь на мир глазами Генри.

Ты прикипаешь к ночным клубам, все больше зависишь от них — там чувствуешь тепло чужих губ без обязательств, не беспокоишься о карьере; никогда не пьешь больше одного бокала. Ты не наделаешь глупостей, нет — ведь иначе потускнеет сияние. Иначе не на кого будет глядеть в отражение. Генри рассказывает тебе, как сам, сперва тайком от Вивьен, потом — с ее внезапного одобрения, забавлялся с молодыми стажерками; некоторые из них довольствовались невинными ласками, другие хотели большего — но не получали. Генри смеется — он вырос, забыл все это, понял, почему Вивьен позволила ему; первые сорок лет мужского детства — самые трудные, но его детство кончилось раньше. Вивьен всячески тебя предостерегает — женщины могут быть коварны, если захотят, и ты не сбежишь от их чар, найди себе девушку, дурак, и будь спокоен. Но тебе хорошо и с самим собой. Ты не один. У тебя есть отражение. Целых два — зеркальное и реальное.

Когда выходит десятый, последний выпуск о Петро, начинаются гастроли. Ты выступаешь вдвое чаще обычного: сперва в магазинах Нью-Йорка, потом в Лос-Анджелесе, Чикаго, Бруклине. Ты просишь большего: требуешь свежевыжатый апельсиновый сок и отказываешься выступать, если тебе наливают пакетированный, уж тем более если просто ставят стакан воды; скандалишь, когда с тобой не согласовывают фото для афиш; не выступаешь без макияжа, если хоть немного заметны неизбежные синяки под глазами. Повысив планку, ты бросаешь и онлайн-флирт с фанатками, и походы по ночным клубам; случайные чужие губы тоже больше не интересуют тебя, один раз даже кажутся гнилыми на вкус. Генри отговаривает тебя от всех причуд, но ты только ухмыляешься. На званых ужинах в красивых ресторанах вместе с хозяевами магазинов и журналистами — сам настаиваешь на их проведении — ловко играешь словами: шутишь о вечной молодости Генри, о комиксах, о больших начальниках, о далекой родине и абсурдных требованиях некоторых фанатов. А Генри молчит. Высказывает все после, один на один. Ты прислушиваешься к нему во многом. Но не в этом.

Однажды ты встаешь непривычно рано, едешь на фотосессию — утром в ход идут мятный крем для умывания, патчи, маски — и с радостью принимаешь позы, которые предлагают фотографы, просишь сделать несколько крупных планов. Ты меняешь образ — сперва это пиджак на футболку, теперь — полурасстегнутая рубашка на голое тело. Фотограф — милая девушка, бывшая стажерка, когда-то приведенная Генри на работу, — показывает тебе снимки, и ты довольно заявляешь: «Вау! Да у вас талантище! Жалко, я не завожу рабочих романов». Девушка краснеет, убирает камеру, выключает освещение, а ты, допив свежевыжатый сок — конечно, потребовал его и здесь, — просишь, пока она не убежала:

— Пришлите мне фото, как будут готовы. Чем быстрее, тем лучше. Надо же что-то выкладывать и на что-то любоваться? А журнал я куплю в любом случае.

Фотограф кивает. Попрощавшись с Генри — он обнимает ее слишком крепко, нежно целует в шею, и ты понимаешь, что это — осколки его ушедшего взрослого детства, — она убегает, быстро пишет что-то в телефоне. Ты потягиваешься, тоже хочешь достать телефон, проверить сообщения и уйти, но Генри нарушает тишину. С ним вы всегда говорите по-русски.