На стороне мертвецов (СИ) - Волынская Илона

— Врешь: ничего ты меня не увидел! То есть, увидел, конечно, только за мальчишку принял! А все равно погнался!

Он только плечами пожал: она всерьез надеется, что он просто слезет с крыши и уйдет — после всего?

— Не отвяжешься… — она отряхнула штаны, заправила рубаху, подобрала картуз и тщательно упихав под него косицу, надвинула козырек на самый лоб. Критически оглядела босые ноги, тяжко вздохнула…

— Может, найдем сапоги? Как думаешь — не сперли еще, а, паныч?

Поковыляла вдоль края крыши и спрыгнула на ступеньку пожарной лестницы.

Остановилась, держась за край крыши и отклячив тощую, обтянутую мужскими портками попу, и не глядя на него, словно в пустоту, поинтересовалась:

— Пошли, что ли?

Он молча встал и пошел. И только уже на земле, подбирая валяющийся под самой лестницей сапог, пока Даринка бегала за вторым, неохотно спросил:

— Куда?

— К ней. — досадливо дернула плечом девчонка. — Только в полицию она тоже не пойдет.

Глава 17. Лечение для бедных

Митя обошел по краю громадную лужу с разлегшейся в ней свиньей. Фундаментальных размеров хавронья следила за ними маленькими недобрыми глазками. Поняла, что не собираются ее пинать, и тут же равнодушно перевернулась на другой бок, гоняя по луже вонючие волны. Похрюкивающий от удовольствия подсвинок самозабвенно чесал бока об тын с надетым на колья расписными глиняными горшками. Тын трясся. Горшок свалился, звучно стукнув подсвинка меж ушей, тот пронзительно взвизгнул и дернул по улице, тряся закрученным хвостиком и разбрызгивая из-под копытец уличную грязь. Сшиб девку с корзиной и умчался прочь под ее визгливую ругань.

Даринка покосилась на Митю из-под козырька картуза, но он остался невозмутим. Конечно, окажись рядом не это тощее недоразумение в мальчишеских портках, а барышня из общества, он бы аристократически морщился, прикрывая нос платком, и сетовал на вонь и чавкающую под сапогами грязь. Но барышне тут взяться неоткуда, платок он отдал девчонке, да и в грязных улицах с торчащими над палисадниками крышами ветхих домишек, он не видел ничего особенного. В Москве, после смерти матери, отцовская карьера как раз пошла в гору, и он дневал и ночевал в полицейском управлении. Нянек с гувернантками Митя из дому выживал — трусливые дуры почему-то до обмороков боялись его пристального взгляда, чем он и пользовался. И если отец не брал его с собой в присутствие, то просто выбирался из дому на улицу играть в квача и стукалочку с сынками соседских мастеровых. Мал был, глуп, сейчас бы он, конечно, ни за что так не унизился! Но в его памяти домики московских окраин были похожи на здешние. Разве что там из-за заборов чаще раздавалось козье блеянье, а не мычание и хрюканье, как здесь, да и домишки из беленой глины серели от пыли заводских труб как старые простыни, а оттого выглядели похуже московских.

— Людей немного… — только и обронил он — в сравнении с оживленными главными улицами здесь и впрямь было малолюдно.

— На смене. — равнодушно откликнулась девчонка. — А кто не на смене — спит, чтобы потом пойти на смену. Ну вот, пришли…

Переулок извернулся перекрученной кишкой, выводя на… Митя едва не споткнулся. Назвать это площадью язык не поворачивался. Все же площадь — не просто открытое пространство посреди города, это и мощеная мостовая, и дома вокруг и… хотя бы рыночные ряды, где запахи свежей сдобы и духовитых копченостей забивают дух застарелого гнилья.

Здесь, конечно, тоже было… духовито. Наверное, именно так пахли военные лагеря, о которых рассказывал дядюшка Белозерский: людскими испражнениями и кровью из лазарета. А еще гарью и варевом, явственно отдающим тухлятиной. Среди луж, не высохших даже на здешней жаре, неровным четырехугольником торчали бараки. Сперва Митя принял их за развалины — слепленные из глины, как все окрестные домишки, бараки оплыли, точно раскисшие от непогоды грибы. Углы их просели, оставляя изрядные зазоры между стенами и крышей, крытой когда-то железом, а сейчас — чем попало: где-то досками, а где-то и пучками перепревшей соломы. Доски закрывали щели вокруг оконных проемов, так что не понять было, где начинаются облупившиеся ставни, а где эти деревянные латки. Но чадящие открытые очаги у распахнутых дверей и суетящиеся вокруг бабы показывали, что бараки обитаемы.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Ёй, бабоньки! То ж наша панночка ведьма прийшла! Не позабыла нас, сирых-убогих! — неопрятная тетка торопливо высыпала в чан рубленную капусту, и почтительно поклонилась шествующей впереди Даринке.

Девчонка ответствовала ей прямо-таки царственным кивком, занятно выглядевшем при драных портках, рубахе и облепленных грязью чулках, и прошествовала в барак. Митя замешкался, но стоять на пороге под любопытными взглядами сбившихся в кучку стряпух оказалось неловко, и он шагнул следом.

Ароматы снаружи были, оказывается, еще ничего. Вот ароматы внутри-и-и… Из сумрака проступили ряды потемневших от времени, грубо сколоченных нар в два яруса. Набитые мягким мусором мешки, на которых в Питере обычно спала прислуга, тут явно относились к роскоши — лежали они вовсе не на каждых нарах. На остальных было навалено ветхое тряпье. Кое-где нижние нары занавешивали заскорузлые тряпки. В одном месте эти тряпки колыхались, то и дело оттопыриваясь чей-то задницей — отчетливо видны были контуры двух округлостей. Слышались мужские взрыкивания и женское оханье. Даринка скользнула по буйствующей занавеске равнодушным взглядом, а вот Митя зажмурился, не из смущения, а от режущей глаза вони. Разило всем и сразу: давно, а может и никогда не мытыми телами, портянками, прогорклой пищей и снова — кровью и гноем.

— Панночка ведьма, ну нарешти! Господь вас послал! — женщина в замызганном переднике наскоро обтерла руки тряпкой, и ухватив Даринку за рукав, потащила ее в глубь барака. — А паныч — то с вами?

— Со мной, со мной, — рассеяно бросила та, останавливаясь у нар, на которых в забытьи лежал тощенький, мелкий мальчишка. Даринка положила ему ладонь на лоб, а потом стала быстро и умело его ощупывать, отбросив в сторону тряпье и задрав рубашку. Вытащила из-за пазухи плотно скатанный сверток и принялась разворачивать пряно и остро пахнущие пакетики с травами:

— Кипятка принеси. — буркнула бабе, озабоченно поглядывая на больного мальчишку.

Митя почувствовал, что шалеет от всего сразу: от места, от вони, от непонимания…

— Что ты делаешь? — настороженно косясь по сторонам, прошипел он.

— А на что похоже? — ловко перетирая сушеные травы между пальцами, хмыкнула Даринка. Подняла голову, увидела его слегка остекленевший взгляд, вздохнула и буркнула. — Лечу, не видно, что ли?

— Этой… трухой? — глядя как она сыплет то одну, то другую травку в глиняный горшок, ошарашенно протянул он. — Но… мальчишка же в самом деле болен! — он опасливо поглядел на пылающие на скулах ребенка багрово-алые пятна и сухие обметанные губы.

— Да что вы говорите? — издевательски промурлыкала Даринка, не прекращая своего занятия.

— Я говорю, что к целителю надо! Или хотя бы заряженной воды купить…

— Та який там целитель, паныч, яка вода — при нашей бедности! — вынырнувшая из-за нар тетка водрузила перед Даринкой котелок с еще пузырящимся кипятком. — Та навить ежели мы по всем баракам гроши соберем — не хватит.

Митя посмотрел на тетку с возмущением. Да полно, женщина ли она вообще? Он был уверен — заболей он, упаси Господь и Велес-Мудрый, и не окажись в их семье денег (упаси Велес-Богатый!), его мама убила б, украла, себя продала, но без помощи его не оставила! А эта…

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— А если умрет? — прошипел он, искренне желая причинить тетке боль — чтоб дрогнуло что-то в пустых глазах, и равнодушие стекло с покорно-тупой физиономии.

— Значит, так ему Господом суждено и Родом-батюшкой написано. — все также равнодушно обронила она. — Думаешь, паныч, он первый сиротка, кто тут в бараке помер?

Митя шумно выдохнул — понятно. Мальчишка просто не ее ребенок…

— Или думал, мой он? — тетка вдруг бросила на него злой и насмешливый взгляд, и растягивая слова, так что они звучали вроде бы почтительно, а на самом деле — издевательски, добавила. — Своих-то я уж давно схоронила, всех пятерых. Кого в холеру… кого свинья заела — робыть пошла, в хате оставила, а свинья и влезла. Другого на пашню с собой взяла — так его пчелы зажалили. Последнего уж как берегла, с рук не спускала, мужика самого в поле отправляла — а тут сушь, он и не поспел хлеб прибрать, весь урожай погорел на жаре. Из того, что было, подати заплатили, зимой кусочками у соседей пробавлялись, а как и у них хлеб кончился, так и помер меньшой мой, касатик, а следом и мужик. Хозяйство за долги ушло, я сюда и перебралась, на фабрику — коль за ними не померла, жить на что-то надо.