Было у него два сына - Лукьянов Денис Геннадьевич

Вивьен останавливает ему кровь, забинтовывает руку, шипит, а он просто гладит ее по голове. Не позавтракав — пьют только черный кофе, — они дожидаются такси и едут в больницу. Теперь они готовы выслушать. Им показывают тело Оскара под белой простыней — как и его родители, он улыбается, только все руки грубо изранены. Генри сразу же ведут на допрос, где двое полицейских — вылитые герои «Симпсонов», что не так с этой больницей, почему она оживляет все несуществующее?! — спрашивают о его отношениях с Оскаром, на что Генри только громко смеется, приводя полицейских в ступор; о работе, о состоянии в последние дни. Уточняют: знал ли мистер Оскар, что больше не сможет ходить?

— Когда я был у него в последний раз, — отвечает Генри, — нет. Но доктор обещал сказать. Вот, видимо, и сказал.

— Какой доктор? Имя, фамилия? — Полицейский готовится фиксировать что-то в старомодный блокнот на пружинке. Но фиксировать нечего. Генри только пожимает плечами.

— Он не представился. Могу только описать, если хотите. — Получив кивок, Генри продолжает: — Полноватый, темнокожий, иногда ходит в очках, иногда — без. Любит кофе и «Сникерс». А еще у него есть сын, читает комиксы.

— Кхм, — откашливается второй полицейский. — Простите, мистер Генри, но в этой больнице, как ни прискорбно, нет темнокожих докторов. Только медсестры.

Генри закрывает лицо руками. Хочется закричать: колдун, подлец, плут, это он во всем виноват, он! Но разве можно списать все беды на силы потусторонние? Генри успокаивает себя. Он живет не в мире Булгакова. В мире Кафки — возможно, в мире Рабле — непременно. Это просто ошибка. Они что-то упускают из виду.

А полицейские рассказывают, почему ему приходится тратить время на общение с ними: в палате Оскара нашли нож, но больным не приносят ножи, так откуда взялся этот? К тому же на нем остались только отпечатки мистера Оскара.

— Скажите. — Полицейский вдруг достает журналы и томик Достоевского. — Это вы привозили мистеру Оскару?

— Да, я. Он сам просил. Вы думаете, что классическая литература и голые женские задницы могут убить человека?

— Нет, что вы. Мы не думаем. Мы фиксируем.

И они отпускают его, извинившись за неудобство, а он задается вопросом: будут ли они действительно хоть капельку думать, или этим займутся другие, их начальники и коллеги, ожившие герои других мультфильмов и сериалов, быть может, даже самого «Робокопа»? Вдруг все это — какой-то заговор врагов Оскара, хотя он никогда не рассказывал о таких, да и кто из коллег захочет марать руки, избавляясь от конкурентов, когда в этом куда лучше помогают более качественная техника, более сочные модели, более хитроумные алгоритмы? Или быть может, кто-то из обиженных мужей девочек Оскара подстроил это? Нет, понял вдруг Генри, он брал только незамужних, у него ведь тоже была честь, совесть и развитый до предела инстинкт самосохранения.

Генри перестает распутывать нити. Пусть этим занимается кто-то другой. Он хочет лечь и упасть. Лучше всего — прямо в гроб к Оскару.

— Мистер Генри. — Его догоняет полицейский. — Мистер Генри, минуточку.

— Что-то случилось?

— Простите, мы забыли отдать вам вот это. — Он вручает Генри лист сложенной бумаги. — Осталось на прикроватной тумбочке.

— Вы хотя бы сделали скан?

— Мы не так тупы, как вам кажется. — Полицейский улыбается. Генри смеется.

Он садится туда, где, кажется, еще неделю назад сидел с доктором Ананси, разворачивает лист бумаги и читает кривые буквы — Оскар писал из рук вон плохо, а за последние годы, привыкнув к клавиатурам, стал еще хуже, — и читает послание, оставленное ему, Генри. Оскар пишет:

«Я ведь знаю, что ты будешь убиваться, но только попробуй, и мой безногий дух будет преследовать тебя вечно! Прости, дружище, но у тебя еще куча работы, к тому же тебе еще трахаться и трахаться, а мне даже это будет делать сложновато. Я не готов быть профессором X, да даже, черт возьми, профессором XXX. Этот паук Ананси мне все рассказал. Не, так не прокатит. Видимо, мне пора. Спасибо, что привез журнальчики, — я хотя бы успел перед смертью подрочить. Прихвачу их к Господу. Надеюсь — нет, точно знаю! — он оценит. А если ты вздумаешь убиваться, как после смерти твоего папки, — я воскресну, чтобы тебя прикончить. Слышишь?! Ты знаешь, что я словами на ветер не бросаюсь. P. S.: Твой папка оставил тебе список чтения, а я оставлю тебе свои двадцать пять заповедей жизни — послушай уже постепенно гниющего друга, лады? И помни: реальность — иллюзия, вселенная — голограмма, скупай золото и потаскушек, пока!»

А дальше в столбик идет список этих заповедей, и Генри, конечно, сразу узнает их, читает с улыбкой: как можно не догадаться, видя «Так что те, кто видит развратное в прекрасном, сами развратны и притом не прекрасны. Это большой недостаток» или же «Художник — это тот, кто создает красивые вещи». Генри прячет листок во внутренний карман и обещает себе никогда его не вынимать. Вдруг слышит знакомую песню, снова — частушки бабок-ежек: Вал где-то рядом, идет в его сторону, песенка становится громче. Генри хочет остаться. Попробовать еще раз. Вдруг узнает сегодня? Передумывает. Встает и побыстрее возвращается к Вивьен.

Если прошлое решило умереть — так тому и быть.

Никто не ищет ни доктора, ни хозяина ножа — может, Оскар уговорил одну из медсестер принести, а она не смогла отказать и теперь ночами плачет в подушку, но держит язык за зубами? Дело закрыли. Самоубийство на нервной почве. Не справился с последствием болезни. И Генри корит себя — он ведь с самого начала знал, что Оскар не смирится. Завещание он, предприимчивый и предусмотрительный, давно подготовил: что-то достается Генри — детские настолки, неиспользованные презервативы и винил, — что-то — Вивьен, а все остальное расходится между его лучшими моделями. Бизнес же уходит троюродному братцу из Чикаго, который, откуда-то узнав номер Генри, звонит ему пьяный, в слезах и тараторит: «Я в стельку, скажу честно, но Оскар, я же помню, как гостил у его родителей раз в год и покупал ему всякие журналы, он тогда такой мелкий был и все твердил, как всем еще покажет, Оскар, Оскар, Оскар, боже, в какое же я дерьмо…»

На похороны Оскар просит позвать только свою команду. Запрещает — в завещании это дважды подчеркнуто — Генри и Вивьен появляться там. Его не должны видеть в таком состоянии. Остальных же просит как следует накрасить губы и расцеловать гроб перед захоронением. Чтобы даже на том свете он чувствовал их любовь и благодарность. Генри хочет поехать. Вивьен отговаривает.

Впервые за долгое время Генри, с подсказки Вивьен, берет отпуск: ему соболезнуют и с радостью его отпускают, говорят, что необходимо набраться сил, это важно и для его здоровья, и для новых проектов, тем более, все проекты, к которым он приложил, надо понимать, волшебную руку, цветут буйным цветом. Старый сценарист и молодой художник, вечером выпивая с ним — не чокаясь, за Оскара, — случайно предлагают Генри маршрут: съездить на родину, к судьбоносным курантам. Рекомендуют знакомого, который поможет с визой.

Уже в самолете Генри чувствует, как натягивается длинная нить — явно не пуповина, ее оборвал еще отец, видимо, это цепь, держащая его на привязи у ног мира поп-культуры, не отпускающего своих детей так же, как не отпускал, напевая «You’ll be back»[13], Георг III на бродвейской сцене. У Генри скручивает живот. Даже объятия Вивьен не помогают. Он бесконечно просит воды и смотрит в иллюминатор. Может, сейчас самое время услышать ангелов и упасть?

Москва встречает его теплым сентябрем. Они с Вивьен заселяются в отель на один из верхних этажей. Первое время — слишком уставшие, чтобы бродить по улицам и заходить в храмы, ловить гулкое эхо коронаций и споров трех братьев с отцом, — отключают свои души, оставляя одну лишь оболочку, и наслаждаются телами друг друга, заказывают еду прямиком в номер. Так проходит три дня — Генри специально взял отпуск на три дня и три недели, показалось забавным, — и они наконец идут гулять по новым и старым районам, ожидая встретить то скупых рыцарей, то юных щеголей, то ряженых Сталиных, то обросших помещиков; заранее знают, что встретят точно таких же людей — кто целуется на скамеечке, кто идет с замученным видом, кто написывает что-то в телефоне, притоптывая под мелодии уличных музыкантов. Генри всегда оставляет им денег и даже спиной чувствует, как они радуются долларовым купюрам. Генри с Вивьен ходят в православные храмы, зажигают свечи и вслушиваются в шепот прихожан; бродят по книжным, скупая подарочные издания русской классики в оригинале; стоят под курантами, ожидая их роковых ударов — звук металлический, грозный, предвещающий беду, хотя кажется, что все беды уже случились.