Наталья Михайлова - Королевство белок

— А ты не боишься, что он тебя накажет? — испугался Хассем.

— Страх и познание ведут в разные стороны, — чуть-чуть улыбнулся Энкино. — Это сказал бродячий философ Сардоник где-то на дорогах Соверна.

Хассем многое узнал от него по истории, географии и устройству вселенной. Правда, все это он воспринимал по-своему, причудливо сочетая с усвоенной от матери верой.

— Модель небесного свода можно сделать из обыкновенной миски. Стоит в середине установить простой вертикальный штифт, — говорил Энкино, подняв с земли щепочку. — Тень, которую он отбрасывает на вогнутую поверхность, отражает дневной путь солнца.

Прутиком на земле Энкино нарисовал для него древнесовернские буквы. Энкино сказал, что многие буквы в середине слова пишутся иначе, чем в конце. «В древнейших свитках слова писались без пробелов, и по разнице в начертании букв распознавался конец слова», — говорил он и называл Хассему на мертвом языке обыкновенные, каждодневные вещи.

— Слушай, Энкино, а что ты знаешь? — осмелился как-то раз спросить Хассем. — Помнишь, ты говорил, что мы ничего не знаем о себе, а ты знаешь?

Энкино с горечью произнес:

— Что все не так, как вам кажется. Я же вижу, каким кажется весь мир из этой кухни! А может быть, вся вселенная устроена иначе, чем вы думаете, и есть еще бесконечно много вещей, о которых вы даже не задумывались… разве это не… потрясает душу?

Энкино давно устал противостоять неутомимой кухонной вражде. Он все хуже, как бы через силу, справлялся со своей работой. Вдруг замирал с тряпкой в руке над большим кухонным котлом и смотрел в угол остановившимся взглядом.

Неожиданно умер господин, как говорили — в больших долгах. Вскоре началась распродажа имущества.

Хассему и прочим подросткам даже нравилось то, что стало твориться. Хассем уже догадывался, что жизнь раба лучше бы текла без перемен, потому что перемены обычно случаются к худшему. Но уж очень здорово было, что в однообразное кухонное житье ворвался свежий ветер. Вся работа после смерти хозяина шла спустя рукава. Кухни кормили домашних рабов и прислугу, поэтому печи топились, и носить дрова, воду, мыть котлы было надо. Но управляющий стал нетребователен, надсмотрщики небдительны. Их будущая судьба оставалась такой же неизвестной, как и судьба остальных рабов.

— Лишь бы только не продали в каменоломни, — поделился с Энкино Хассем. — Вот бы какой-нибудь богач купил весь дом, со всеми вещами и рабами!

Так говорили взрослые.

— А тебе, может быть, повезет, — добавил Хассем, от всей души желая, чтобы так и вышло. — Вдруг тебя купит такой хозяин, которому не все равно, что ты умеешь читать. Может быть, он тебя сделает учителем, как был твой отец. Или, может быть, тоже захочет устроить театр. И ты уже будешь не только девиц играть: смотри, у тебя усы растут.

Оба приятеля бездельничали, пользуясь суматохой из-за распродажи. Они сидели во дворе у черного крыльца на разобранной почти до земли поленнице.

— Глянь, покупатель! — подтолкнул Энкино Хассем. — Пошли!

Управляющий привел с собой важного человека, толстого, холеного, в длинном, подбитом бархатом плаще, распахнутом на груди. Хассему нравилось глядеть на господ, как на павлинов за решеткой в господском саду, — павлинов привозили из Этерана. Хассем потащил Энкино на кухню, вслед за управляющим.

— Рабы любили своего прежнего господина? — расспрашивал управляющего богач.

— Да, господин, все молятся за него, — отвечал управляющий. — Все благодарны Вседержителю за доброту прежнего хозяина.

— По милости господина у них были пища и кров, — наставительно произнес покупатель. — Древний философ Сардоник писал: «Богатство и власть даются свыше самым достойным, чтобы они заботились о малых сих и учили их добродетели»

— Неправда, нет таких слов у Сардоника! — вдруг громко оборвал его молодой голос.

Вся кухня, и управляющий, и приценивающийся к покупке богач оглянулись на раба-посудомоя Энкино, который побледнел от гнева, точно задели его родного отца.

— Сардоник, — взволнованно произнес тот, — писал: «Есть одно только благо — знание и одно только зло — невежество. Философией надо заниматься до тех пор, пока не поймешь, что не существует разницы между правителем и погонщиком ослов», — Энкино внятно повторил те же слова на древнесовернском наречии.

— Что за тарабарщина? — господин с невыразимым презрением осмотрел Энкино с ног до головы. — Я не знаю, куплю ли я дом. Но этого раба я куплю! — добавил он с недоброй усмешкой.

Осеннее размытое солнце вставало над Анварденом. Оно так и не встало до конца, его затянули серые тучи. Хассем и Берест подошли к воротам богатого городского особняка. У хозяина с большим размахом готовилось пиршество. Кроме рабов, управляющему пришлось брать поденщиков. Береста и Хассема наняли на целый день. У Зорана накануне разболелась старая рана, и он остался в Богадельне.

На черном дворе Хассем на пару с Берестом пилили дрова: в господской кухне не остывали печи. Моросил легкий дождь. Пила ходила туда-сюда, на землю под козлами сыпались опилки.

Хассему не хотелось просить у Береста передышки. Он испытывал к нему невольную ревность младшего брата, поэтому упрямо пилил, хотя немела рука. Только когда очередное бревно было перепилено, Берест проронил: «Ладно, давай отдохнем». Хассем заметил: он щупает пилу. Сталь нагрелась. Если не дать ей остыть, пилу недолго сломать. Значит, и пильщикам пока можно устроить себе перерыв.

Хассем сел на чурбак, огляделся. Черный двор напоминал ему детство. Ему странно было думать, что теперь он не раб, а вольный. Вот они с Берестом закончат работу, получат плату и пойдут со двора. А потом отправятся на юг, как договорились с Зораном и с Иллой.

Взгляд Хассема остановился на худом высоком рабе со тяжелым чаном в руках: он вынес кухонные отбросы. Со стороны это выглядело странно: чернорабочий в грязной одежде, поставив у ног чан, замер как вкопанный и остановившимся взглядом смотрит куда-то в сторону.

— Энкино! — Хассем вскочил.

Раб обернулся не сразу, Хассему пришлось окликнуть его опять.

— Ты что, не слышишь! Энкино, это ты?

— Хассем? — беспомощно приподняв брови, точно не веря своим глазам, спросил раб.

— И правда, ты! — Хассем бросился к другу. — Ничего себе, встретились!

Берест остался сидеть на полене. Ему казалось, что молодой раб нездоров. В том, как он стоит, опустив руки, слегка сутулясь, было что-то надломленное.

— Бери свой чан, идем сюда, — Хассем потянул Энкино в угол двора, где стояли козлы.