Сердце из черного льда - Терри Гудкайнд

вспышка гнева заставила его покраснеть. Эрик попытался подавить рыдания. Бэннону хотелось утешить его, но он мог предложить только пустую надежду и свой оптимизм. Себя же он успокоил обещанием, что убьет столько норукайцев, сколько сможет.

Боско поднял ковш чистой воды из стоявшего рядом деревянного ведра и отхлебнул, глядя на пленников, жадно смотревших на влагу. Без малейшего смущения он громко выпустил газы.

Скорбь свирепо посмотрел на надсмотрщика с верхней палубы.

— Почему ты перестал бить в барабан? Продолжаем движение.

Боско забил ритм быстрее прежнего.

После того как Скорбь отошел от люка, паучья фигура заглянула в вонючий трюм и стала спускаться по деревянной лестнице. Мелок прошмыгнул вниз, зашлепав босыми ногами по лужам.

— Гребем, гребем, гребем! Мы вниз по реке идем! Вы все будете скорбеть! — Он резко остановился, увидев прикованного к скамье Бэннона. Он засеменил к нему, чтобы поиздеваться, хотя ему самому это казалось беседой. — Ты любишь грести? Тогда живее!

— Я ненавижу грести, — сказал Бэннон, а затем подумал о Яне, а также о семье Эрика, и обо всех жертвах, которые налетчики оставили после себя. — Я ненавижу норукайцев. Понимаешь почему?

С серьезным лицом Мелок склонил голову на костлявой шее.

— Некоторые норукайцы не очень милы.

Эрик отпрянул от тощего альбиноса, но внимание Мелка было приковано к Бэннону. Он сел на край соседней скамейки, ерзая, чтобы устроиться удобнее, будто это был обычный день в парке, и они были двумя друзьями, ведущими приятную беседу.

— Я хочу, чтобы все норукайцы сдохли, — сказал Бэннон.

— Даже я? — спросил Мелок. — Я твой друг.

— Друг? — Бэннон перестал грести. — Я прикован здесь как раб.

— Я угощаю тебя рыбкой, — сказал Мелок.

— Ты даешь мне рыбьи кишки.

— Влажные и нежные кишочки. — Он облизнул губы. — Они хороши! Я это ем.

— Оставь меня в покое. — Бэннон принялся грести, потому что это было лучше, чем слушать насмешки альбиноса.

Эрик застонал и шмыгнул носом.

Мелок нахмурился, словно его обидели:

— Если не нравятся рыбьи кишки, я отдам твою порцию ему, — он с негодованием посмотрел на нового пленника.

От этой мысли Эрик застонал еще сильнее.

— Почему все время пристаешь ко мне? — спросил Бэннон, гадая, можно ли считать Мелка неким странным союзником. — Ты не видишь, как жесток король Скорбь, как жестоки вы все, какую боль причиняете.

Эрик нашел в себе мужество повторить слова Бэннона:

— Я ненавижу вас всех.

Остальные рабы тоже что-то пробормотали. Все они слушали.

Мелок был удивлен и заинтригован, как будто он и впрямь об этом раньше не задумывался.

— Почему? Почему вы ненавидите? — Судя по выражению лица альбиноса, он ждал ответа.

— Ты и правда не знаешь? — поразился Бэннон. — Ты не видишь, какие ужасные вещи вы творите?

— Ужасные? Мы — норукайцы. Мы созданы для этого, — он почесал обезображенную шрамами грудь. — Ты бы хотел, чтобы мы были другими?

— Да! — Бэннон не был уверен, что сможет достучаться до этого чудака. — Норукайцы пытались схватить меня, когда я был мальчишкой, но я убежал. Вместо меня они забрали моего друга Яна и продали его Ильдакару в качестве раба для боевой арены. Он провел всю свою жизнь, подвергаясь истязаниям и тренировкам.

— Ах, чемпион, — сказал Мелок.

— Раб!

— Если его схватили, почему ты его жалеешь? — недоумевал шаман. — Это значит, что он был слаб. Если он сражался на боевой арене, у него, должно быть, была славная жизнь. Я знаю об Ильдакаре. Да, да, Ильдакар! Теперь он исчез. — Альбинос нахмурился, оттопырив неровную нижнюю губу. — А чего ожидал твой друг?

— Ян ожидал нормальной жизни!

— Нормальной? — Мелок почесал растрепанные белые волосы. — Разве может быть жизнь лучше, чем у чемпиона? Возможно, вместо этого он мог бы стать норукайским воином. Была бы такая жизнь лучше?

— Нет! Он мог бы жить на острове Кирия. Он мог бы жениться, завести детей и жить в хорошем доме. — Бэннон вздохнул, горюя по утраченным надеждам своего друга.

Мелок грубо фыркнул:

— Слабость. Звучит как слабость. Думаю, он был сильным.

— Если б он остался дома, его бы любили, — сказал Бэннон. — Я любил его. Он был моим другом, и норукайцы забрали все это. У него была бы гораздо лучшая жизнь.

— Любовь… — Мелок нахмурился. — Не у всех есть любовь. Не у бедного Мелка. Все ли мы заслуживаем любви?

— Да, мы все заслуживаем любви, — сказал Бэннон, — даже если кто-то другой отнимает ее.

— Я никогда не знал любви. Мне этого не понять.

— Ты многого не понимаешь.

Шаман нашел это забавным и произнес нараспев:

— Любовь, любовь! Скорбь, Скорбь! Вы все будете скорбеть. Ко мне нет любви, я это видел. Никакой любви ко мне.

Мелок казался таким убежденным, что Бэннон ощутил странный миг извращенного сочувствия. Следы укусов и грубые шрамы на белой коже делали внешность шамана отталкивающей.

— Почему продолжаешь докучать мне? — спросил Бэннон в отчаянии. — Почему я особенный?

— Топор рубит древесину. Меч рубит кости! — Мелок постучал по виску: — Потому что ты в моей голове. Может, поговорив с тобой, я изгоню тебя оттуда. — На мгновение он задумался. — Вы все будете скорбеть. Плывем, плывем, плывем! — Словно услышав какой-то тайный свист, Мелок соскочил со скамейки. — Поговорим позже. А пока греби, греби, греби! Скоро снова выйдем в сверкающее море.

Оставив Бэннона в недоумении, альбинос побрел по нижней палубе, низко пригибаясь, хотя он был намного ниже балок. Он поднялся по лестнице на открытый воздух, а рабы с тоской смотрели ему вслед.

Глава 21

Адесса продолжала двигаться на север вдоль реки, русло которой постепенно расширялось, создавая лабиринт из болот, высоких тростников, медленных речушек и стоячих заводей.

Неся окровавленный мешок, она ступала по травянистым кочкам, торчащим из воды, иногда соскальзывая в вязкую грязь. Один раз она погрузилась в илистую жижу по пояс, но выкарабкалась, коря себя за неуклюжесть. Если не будет осторожна, она может потерять трофей. Она несла голову главнокомандующего волшебника много миль и много дней. Адессе не терпелось увидеть выражение теплой благодарности на лице Торы, когда откроет мешок и вытащит эту гниющую