Надежда Попова - Natura bestiarum.

— Ни в коем разе, — спохватился староста, — я, майстер инквизитор, такого ничего не говорил, только вот как же оно… Нельзя ж так вот просто… И какие тут мирские судьи? Мы ему судьи.

Курт, наконец, обернулся, обведя взглядом собравшихся и видя в толпе одинаковые лица с одинаковым выражением упрямой решимости и озлобления. Если сейчас, повелев передать задержанного светским властям, уехать, за его спиной тотчас загорится этот хворост, которого и в самом деле не хватит для должного совершения казни, но вполне довольно для того, чтобы сделать лошадника нежизнеспособным куском человечины. Мысль же тащить с собою через снега и стужу избитого, связанного, да к тому же невменяемого душегуба вызывала почти отвращение. В одном староста был прав — до ближайшего города пусть не два дня, но уж точно сутки пути. Верхом.

— Вина доказана, — повторил Курт, отвернувшись от насупленных лиц. — Было совершено убийство, чему карой является смертная казнь.

— Вот и я ж говорю… — начал обрадованно староста и запнулся, когда майстер инквизитор потянул кинжал из ножен и коротким движением ударил лошадника в сердце.

В тишине, внезапно окружившей собрание, было, кажется, слышно, как редкие снежинки падают вниз, ломая лучи о снег под ногами. Отвернувшись от обвисшего в веревках убитого, Курт, не глядя по сторонам, медленно прошагал к своему жеребцу и забрал у помощника поводья.

— Меня зовут Курт Гессе, — отрекомендовался он, взбираясь в седло. — Следователь первого ранга. На случай, если спросят, кто велел отпеть и похоронить вашего лошадника, как положено. И учтите: я проверю.

— Проверишь? — усомнился Бруно, когда надежда на теплый очаг и горячую пищу осталась далеко позади. — Какой идиот послушается твоего приказа и потащится в эту глушь, которая, замечу, неизвестно как называется, чтобы потребовать доказательств погребения от старосты, чьего имени ты не спросил?

— Мне неинтересно, — отозвался Курт. — И без того всё сделают, как надо.

— Но сделал ли «как надо» ты? — не унимался помощник, и он раздраженно отмахнулся:

— Бруно, только не начинай. Надеюсь, даже твое неправдоподобное человеколюбие не станет утверждать, что я должен был волочить этого чудо-повара с собой, дабы передать местным властям для торжественного повешения. Кстати замечу, именно с точки зрения милосердия к оному и стоило бы задуматься над тем, что не слишком хороша идея умножать его страдания, терзая холодом и усталостью от пешего перехода, дабы так или иначе преподнести в конце пути петлю. Оправдания ему, как ты понимаешь, не светило б.

— Он был не в себе, — заметил помощник. — И как знать, насколько он был вменяем в момент совершения преступления. Помнится, когда речь шла о баронском сыне, ты обещал ему отдельную келью, лекарей и заботу; крестьянина же зарезал без колебаний.

— Значит, я лицеприятен… Бруно, есть все же разница между мальчишкой, мнящим себя потусторонней тварью, и человеком, полагающим, что жаркое из жены неплохая закуска к пиву. Он знал, что делал; и крышу ему подвинула, поверь, не измена супруги, а procedura, что воспоследовала за ее убиением. Как бы ни возненавидел он и ее, и своих приятелей, а все же — потрошение, нарезка, жарка; согласись, неподготовленному человеку может вдарить по мозгам… Интересно, а сам он это ел?..

— Господи, — покривился Бруно, ускорив шаг коня и выехав на корпус вперед, тем самым завершив разговор на долгие два часа, прерывая затянувшееся молчание лишь проклятьями в адрес присутствующего начальства и восхвалением курьерского отделения.

Снег меж тем усилился, редкие крупные хлопья словно бы ссохлись на ветру, обратившись в мелкие жесткие колючки, царапающие лицо, и руки под кожей перчаток свело до боли в суставах. Фельдрок уже спасал слабо; мороз отыскивал какие-то невидимые бреши в защите, пробираясь в малейшие складки и щели, леденя неподвижное в седле тело в наибуквальнейшем смысле до самых костей, и лишь немного утешал тот факт, что ветер не бил в самое лицо, поддувая чуть справа. Вскоре дорога стала едва видна уже в десяти шагах впереди, снег почти превратился в сплошную занавесь, завиваемую ветром, а кони стали возмущенно фыркать, мотая головой и упрямясь идти сквозь назревающую метель. Когда же при очередной остановке помощник ударил пятками в бока, понуждая своего жеребца шагать дальше, тот взбрыкнул задом, и Бруно, растерянно охнув, завалился набок, едва не угодив под копыта.

— Бог ты мой, — устало вздохнул Курт, следя за тем, как помощник садится в снегу, неуклюже поворачивая правую ногу. — Ты издеваешься. Почти шесть лет на службе — и все еще не научился держаться в седле?.. Или, может, просто лошади тебя не любят.

— Приятно, когда друга заботит твое самочувствие, — буркнул Бруно, осторожно поднимаясь, и ухватился за повод, едва не упав.

— Как ты? — с готовностью озаботился Курт. — Ничего не сломал?

— Подвернул ногу.

— Спасибо — снег, — кивнул он, с насмешкой пронаблюдав за тем, как помощник карабкается в седло, и двинулся дальше. — Nullum malum sine aliquo bono[4].

— Скажешь это, выкалывая изо льда мой труп.

— Боюсь, я и сам буду в том же льду, — возразил Курт уже серьезно, оглядываясь вокруг. — Начинает смеркаться; через час-полтора при такой погоде настанет полная мгла, и, если ненароком сдвинемся с дороги, заплутаем вконец. И теперь-то ее уже почти не видно. Вскоре придется остановиться. Или — если прибавим шагу, до темноты можем успеть вернуться.

— Надеешься, что те милые люди таки развели костер и дадут погреться?

— Забавно будет увидеть физиономию старосты при моем повторном явлении.

— Ты асоциален, — уверенно сообщил помощник, поморщась, когда неловко двинулась в стремени ушибленная нога; Курт отмахнулся:

— Наглая ложь. Я душа компании… Мы возвратимся. Если в ближайшее время не подвернется еще одна деревушка или, на худой конец, какое-никакое природное укрытие для ночлега. Я свято чту твое душевное равновесие, но придется потерпеть угрюмые рожи и косые взгляды ради возможности пережить ночь, не окоченев до утра. Еще полчаса, — приговорил он в ответ на кислую мину. — И возвращаемся.

Бруно не ответил, лишь вздохнув и попытавшись заставить коня шагать быстрее. Жеребец косился на седока через плечо, точно удивляясь тому, что не воспоследовало праведной кары за столь своенравное поведение, и нервно прядал ушами, отфыркиваясь от летящих в морду снежинок. Снежинки оседали на гривах, на упряжи, смерзаясь от дыхания на ресницах и слепя, и когда в густеющих сумерках замелькали сквозь крапчато-белую пелену бледные огоньки, Курт поначалу счел это обманом зрения, мнимыми искорками в утомившихся за день глазах, не сразу поняв, что видит освещенные окна в темной туше какого-то строения чуть в стороне от тракта.