Аделаида Фортель - Вася-василиск

Утром лягушки и правда ушли. Матвеевна с верной лопатой в руках обшарила каждый куст, но не нашла ни одной живой души, только несколько расплющенных подошвами ссыкиных сапог трупиков. Зато на свекольной грядке пучила глазищи и натужно сопела пупырчатая жаба. Огромная. С утюг. Этот фантастический размер выводил жабу из разряда неразумных тварей, и потому у Матвеевны рука не поднялась резануть ее, как задумывалось, поперек туловища лопатой. Она беспомощно зашикала и пнула одутловатую лепешку носком галоши: уходи! уходи, чертово отродье! Жаба в ответ страдальчески закатила глаза, судорожно сглотнула, но с места не сдвинулась.

— Ну и сиди, погань, пока не прокиснешь! — плюнула Анна Матвеевна.

По-видимому, жаба поняла приглашение слишком буквально и просидела на грядке месяц. Матвеевна каждый день с опаской смотрела издали на жабью бородавчатую спину и удивлялась: корни она там пустила, что ли?

В середине ноября ударили заморозки. Трава покрылась инеем, лужи тонким и звонким, как хрусталь, ледком, а жаба полиловела и стала похожа на стеклянный сувенир. Матвеевна, успевшая зауважать упрямую тварь за стойкость, зацепила жабу садовой рукавицей (при этом из-под жабьего пуза выкатилось яйцо, то самое, появившееся на свекольной грядке неизвестно откуда в день Ванечкиной смерти), принесла в дом и кинула в подпол — пускай зимует, черт с ней. Но жаба то ли заразилась дуростью и нежеланием жить, как и всякая животина Анны Матвеевн, то ли такой и была изначально, только на следующее утро она снова сидела на грядке, подмяв под живот яйцо.

— Ну, ты даешь, подруга! — восхищенно ахнула Матвеевна, глядя на заострившиеся от холода жабьи бородавки. — И что мне с тобой делать? Помрешь ведь! Наседка, твою мать!

Пришлось снова принести жабу в дом, но на этот раз с яйцом вместе. Черт с ней, пускай дальше с ума сходит.

Но если жабье помешательство протекало тихо и без видимых обострений — она просто продолжала сидеть там, где положили — то взволнованность Анны Матвеевны чем дальше, тем больше приобретала неврастенический характер. То ли пресловутое одиночество сыграло-таки свою роль, то ли старость сделала ее до неприличия сентиментальной, только Матвеевна бегала в подпол по сорок раз на дню. То покормить, то накрыть сеном, чтобы не мерзла, то просто пообщаться. Жаба против повышенного внимания не возражала. Глотала подмороженных червяков и выслушивала новости, закатывая глаза или вздыхая, но каждый раз эти скудные проявления эмоций толковались Матвеевной по-разному.

— Сидишь, подруга? Ну, сиди, сиди. А у нас вся обчественность на ушах стоит — Светка-шалава из дома убежала. Выгребла родительские денежки и привет. Да не. Я не нервничаю, сама знаю, что вернется. Не впервой бегает. У нее сезонные обострения, каждые полгода. За что только Лукашам такое наказание?.. Растили, ночей не спали, за двойки драли… А Светка, пока не выросла, такая славная была. Дурная, но жалостливая. Все зверье увечное по округе собирала. Бывало идет во тут, по дороге, собаку шелудивую трехногую за собой тянет и плачет. Мы ее спрашиваем: «Светочка, ты чего это плачешь?» А она: «Собачку жалко!» А чего это ты глаза закатила? Не веришь? Да что ты в людях понимаешь! Люди — они сложно устроены, им мозги житья не дают. Если бы не эта напасть, сидели бы как птички божьи на ветках и плодились бы господу на радость. Но видать господу такая картина скучной показалось, вот он любимую игрушку и сделал позаковыристее. Тебе с жабьим разумением этого не понять, и не пытайся. Так что сиди в своем подполе и помаргивай в тряпочку! И как ты только в такой темени и сырости живешь да не кашляешь, никак у меня в голове не укладывается. Ну да, тут ты права. У вас свои разумения.

Год, измученный снежной лихорадкой, доживал свои последние денечки, и деревня готовилась справить поминки попышнее. В звонкой морозной тиши тюкали топоры, подрубая тонкие ножки молоденьким елкам, а промерзшие дороги усеивались по снегу мелкой игольчатой зеленью, словно салат оливье крошеным укропчиком. Колючий ветер бросал в окна снежную крупицу, сдобренную жарким запахом самогона. Визжали в предсмертной агонии выпестованные за год кабанчики, и, учуяв запах теплой крови, взволнованно подвывали собаки.

Анна Матвеевна, привыкшая встречать новый год в компании телевизора, на этот раз подошла к приготовлениям основательнее. Пирогов напекла, салатов намесила и выставила на стол купленный у соседки шкалик. Жабу посадила в коробку из-под нарядных туфель, купленных тридцать пять лет назад «по поводу», а поскольку «повод» не сложился, так ни разу и не надетых, и поставила рядом с хрустальной салатной вазой. Под бой курантов подняла рюмочку («Ну, за наше здоровьице, подруга»), махнула. Мгновенно захмелела, посидела для приличия еще полчасика, потрендела с жабой о политике, да и пошла спать с почти забытым ощущением счастья, греющим грудь, как горчичник — хорошо новый год встретили, душевно.

И даже непонятно, как после такого приятного вечера могла присниться такая погань. Во сне Матвеевна несла с колонки студеную воду и, как ни мельчила шаг, не могла приноровиться — ведро раскачивалось из стороны в сторону, и вода расплескивалась на дорогу, мгновенно превращаясь в лед. Опасаясь упасть, Матвеевна осторожно семенила неповоротливыми валенками, и потому шла до дома целую вечность. И чем дольше она шла, тем больше охватывало ее тревожное чувство надвигающейся беды. Наконец дойдя до своей калитки, она, не выдержала, побежала, запнулась за порог, выплеснула остаток воды в валенки, раздраженно брякнула ведро в угол и кинулась к подполу. Взгляд канул в темень, как в колодец. Но там, в глубине этой ватной черноты, возилось, попискивая, что-то постороннее. Матвеевна повернула выключатель и закричала от ужаса: на жабьей подстилке шевелился клубок крыс.

Слава тебе господи, это был всего лишь сон. Никакого подпола, никаких крыс, да и откуда им здесь взяться, коли они, как и всякая живность, обходят ее дом стороной. Все, как обычно: тикал будильник, зябко ежилась от холода герань на окне, а через занавески уже просочился в комнату серый похмельный рассвет и свернулся в ногах калачиком. Все, как обычно, но тревога не отпускала. Прислушавшись, Матвеевна поняла отчего — шорох, тот самый подвальный, тихий с попискиванием и поскребыванием. Он словно выбрался из страшного сна через щёлку пробуждения и затаился за дверью. Матвеевна беспомощно огляделась, не найдя ничего более подходящего, зажала будильник в кулаке, как камень, и нашарила ногами тапочки. Будильник тикал в руке, словно бомба с часовым механизмом, и это размеренное тиканье немного успокоило Анну Матвеевну. В конце концов, чего это она так встревожилась? Что до такой степени ужасное могло проникнуть в ее дом, запертый накануне на все засовы? Разве что забрела сдуру обезумевшая от голода и стужи шалая крыса, или ветер волтузит по крыше крону старой яблони. Стоит только открыть дверь, выйти из спальни, как страхи сразу же обретут ясность. Стоит только открыть дверь. Но отчего-то даже думать об этом было жутко. Да и разве умеют шипеть крысы так, как пришепетывает за дверью нечто? Матвеевна, поколебавшись, снова забралась в кровать и, как в детстве, накрылась с головой одеялом, не выпуская из рук будильника. Что бы там ни было, кто бы ни хозяйничал в соседней комнате, утро все рассудит и расставит по своим местам.