Аделаида Фортель - Вася-василиск

Не иначе, Ссыкины происки, догадалась Анна Матвеевна, чувствуя, как закипает внутри бессильная обида. Дождался, подлец, подходящего момента и отомстил за брошенный в запале камень: куренка уволок, оставив в издевку яйцо. Дескать, высиживай, Матвеевна, курица старая.

— Ну, погодь, Ссыка! — прошипела она и, ухватив лопату, направилась к околице. — Щас ты у меня узнаешь, почем нынче лихо в базарный день.

Ссыка нашелся возле танцплощадки в компании Рябы и Хряка, таких же, как и он, гопников. Лузгали семечки, сплевывая шелуху особым пижонским способом — через губу, и, погогатывая, обсуждали достоинства разодетых в пух и прах дискотечных девок. Анна Матвеевна издали заприметила Ссыкину засаленную кепку и перехватила лопату половчее. Подкралась сзади и хлопнула по тощему затылку, аж гул пошел, и осыпалась за шиворот клетчатой рубахи присохшая землица. Ссыка вскочил, зыркнул на Матвеевну белыми от боли глазами, и ей на секунду стало страшно: а ну как сейчас он в ответ драться полезет. Хоть и тщедушный мужичонка, что называется, соплей перешибить, но навалять ей, старой дуре, вполне сумеет. А если еще и дружки вступятся — все, конец Матвеевне, закатают в асфальт. Но дружки вступаться явно не собирались. Наоборот, радостно заржали и заулюлюкали:

— Ссыка, врежь ей! Дай ей сдачи на орехи, Ссыка! Головой бей! Головой, как Шварцынегр!

Деревня не балует молодежь развлечениями: кино крутят одно и то же, пока лента до дыр не протрется, танцы, как совещания, строго по пятницам, а потому тоже порядком приелись, а хорошие драки… Хорошие, душевные драки, под алкогольный парок, злую радость и сладкое нытье разбитых зубов выпадают раз в год, на Ивана Купалу, когда стенка на стенку, деревня на деревню без повода и причин, а исключительно молодецкой удали ради. Потому неожиданная баталия произвела эффект лопнувшей петарды. Музыка смолкла, парочки остановили вихляние и столпились у края танцплощадки. Ссыка обвел вокруг непонимающим, обиженным взглядом и вдруг ломанулся прочь, ловко перемахнув дикий крыжовенный куст. А Матвеевна, не придумав более удачного выхода из глупого положения, бросилась следом с лопатой наперевес, протаранив колючие ветки животом и пребольно оцарапав ляжки.

— Да не трогал я твоего петуха, Матвеевна! — загнанный в угол между коровником и забором Ссыка горячо постучал себя в грудь. — Не глядел даже в его сторону! Где, говоришь, ты его последний раз видела?

— В огороде на грядках лежаааал, — выла Матвеевна, горестно раскачиваясь из стороны в сторону.

— А вокруг смотрела?

— Нет, за тобой побежала.

— Ну и дура! — бухнул Ссыка и испуганно покосился на лопату. — Нет, чтобы поискать да соседей поспрашивать. Ну, вставай што ль, пойдем поищем.

Анна Матвеевна обтерла фартуком мокрое лицо, громко высморкалась и тяжело поднялась, опираясь о лопату.

— Хорошо, пойдем, поищем. Но гляди, Ссыка, ежели ты все-таки к моей пропаже касательство имеешь — зашибу.

Глава 2,

в которой цыпленок нашелся, да не так, как хотелось бы, и в которой на деревенскую ведьму обрушивается новая напасть, но вместе с ними приходит и надежда на лучшее будущее, которая, впрочем, так же легко улетучивается

Ванечкино тело нашлось возле самой калитки. Белело в сумерках разметанными по пожухлой траве крыльями. Матвеевна охнула и подняла уже окоченевшего куренка за тонкую шею.

— О! — радостно завопил Ссыка. — Я ж говорил, никуда твоя птица не денется, стоит только вокруг… — Он перехватил скорбный взгляд Матвеевны и заткнулся на полуслове. Потоптался неловко. — Ну, пойду я, што ль?

Анна Матвеевна ничего не ответила, молча открыла калитку и остолбенела, чувствуя, как вмерзает в землю позвоночник и леденеют, наливаясь ужасом, кончики волос. Ванечкина смерть вдруг моментально постарела — потускнела, съежилась и провалилась в прошлое, как падает камнем за спину всякая потеря, стоит ей зарасти временем. Только в первые это произошло за одно мгновение. Земля палисадника, устойчивая, как само мировое устройство, знакомая до последнего камня, истоптанная вдоль и поперек доверчивыми босыми ступнями внезапно ожила: шевелилась, стонала тихим старческим шамканьем и ходила ходуном, словно замученная родовыми схватками коровья утроба, изредка всплескиваясь крохотными грязевыми комьями. И не было в жизни Анны Матвеевны ничего страшнее. Даже война, выворачивающая землю взрывами и поднимающая на дыбы деревья, была объяснима, и потому не так ужасна, как это тихое и мучительное бурление в бледном лунном свете. Матвеевна завыла, зажав рот рукой, и рухнула на обмякшие колени. Из-за левого плеча, как черт из дупла, вынырнул из темноты испуганный Ссыка, ухватил за плечи:

— Ты чего, Матвеевна? — перед глазами, заслонив ночной кошмар, всплыло его перекошенное лицо с вытаращенными зенками. — Тебе плохо, мать? Скорую вызвать?

Матвеевна, давясь воздухом, как песком, ткнула пальцем за его плечо. Ссыка выпрямился и, сделав пару шагов вглубь палисадника, вернулся, сияя своей обычной придурковатой улыбкой.

— Лягушки! Ты, мать, лягушек испугалась!

— Лягушек?! — пискнула Матвеевна.

— Их самых! Это же надо! — Не переставая радоваться, Ссыка ухватил грузную Матвеевну за подмышки и рывком, как мешок с мукой, поставил на ноги. — Такая старуха страшная, с лопатой по деревне мужиков гоняет, а при виде лягушек в обморок бухается, как романистка.

— Откуда же их столько, Санечка?

— А я почем знаю? Необъяснимые с научной точки зрения перемещения в пространстве. Может, замерзли в болоте и к тебе греться пришли.

— Греться?

— Или зимовать. Не дрейфь, Матвеевна, по весне уйдут.

В это плохо верилось, но поскольку больше ничего не оставалось, Матвеевна дала себя довести до дому и уложить на диван. Через раздвинутые занавески она видела, как Ссыка, удивляясь и похохатывая, прошел по шевелящейся земле, словно Иисус по морским волнам, и скрылся за забором, прохрустев щебенкой. В небе дрожала от холода молоденькая обнаженная луна, и, жадно вытянув голые ветки, пили черную небесную водицу деревья. Вдалеке сонно перебрехивались собаки и мурлыкала гармонь, а значит, мир за забором по-прежнему стоял на том месте, где господь поставил. Эта увесистая вековая стабильность остудила голову и навалилась на грудь, выдавливая Анну Матвеевну в глубокий сон.

Утром лягушки и правда ушли. Матвеевна с верной лопатой в руках обшарила каждый куст, но не нашла ни одной живой души, только несколько расплющенных подошвами ссыкиных сапог трупиков. Зато на свекольной грядке пучила глазищи и натужно сопела пупырчатая жаба. Огромная. С утюг. Этот фантастический размер выводил жабу из разряда неразумных тварей, и потому у Матвеевны рука не поднялась резануть ее, как задумывалось, поперек туловища лопатой. Она беспомощно зашикала и пнула одутловатую лепешку носком галоши: уходи! уходи, чертово отродье! Жаба в ответ страдальчески закатила глаза, судорожно сглотнула, но с места не сдвинулась.