Андрей Лазарчук - Темный мир

– Что чем выше, тем хамоватее? Как же, обращала. Надеюсь, мне не надо будет делать три раза «ку»?

– Нет. Чувствуй себя свободно. Если хочешь, можешь тоже говорить мне «ты». Кстати, я Саша. Или Александр Петрович, что все равно. Или просто Волков. Как тебе удобнее.

Маринка уселась за столик. Он был из незнакомого полированного полупрозрачного камня.

– Я вас где-то видела, – сказала она.

– Возможно. Но это не имеет значения.

– А что имеет?

– Щит. Ты помнишь щит?

– Смутно… помню, как Костя его уронил, а я хотела подобрать…

– Зачем?

– Вообще-то в нас стреляли. Кажется, ваши люди.

– А, ну да… Глупо получилось. И хорошо, что все обошлось.

– Все? – горько спросила Марина. – А Сергей Рудольфович? А спасатели?

Волков хотел что-то сказать, но тут по лестнице, быстро-быстро семеня, взлетела служанка с подносом и стала расставлять на столе кофейник, чашечки, блюдечки… Наконец на свое место взгромоздилась фигурная ваза с персиками и виноградом, и служанка, пятясь и кланяясь, исчезла.

– Удобно, – сказал Волков. – Хорошая ведьма – мертвая ведьма…

– Так все-таки? – спросила Маринка.

– Видишь ли, в чем дело… Когда вы каким-то чудом обнаружили эту древнюю крипту, проникли в нее – вы запустили мощный процесс, который, если не взять его под контроль, довольно скоро сделает жизнь на планете невыносимой. А для того, чтобы взять его под контроль, времени у нас очень мало – сутки, скажу это сразу. Если бы крипта так и оставалась закрытой – то никакого пожара бы не было, и мы бы готовились к событиям медленно, аккуратно и незаметно; и уж точно никто бы не погиб. А так… какой смысл щадить тех, кто все равно умрет через неделю или месяц?

– Ум… рет?.. – Маринка поперхнулась печеньем.

– Да. Такое уже было однажды – тридцать девять тысяч лет назад. От той цивилизации не осталось почти ничего – и, пожалуй, совсем никого. Во всяком случае, в наблюдаемом мире.

– И вы так спокойно…

– Чтобы было понятно – мне почти две тысячи лет. И независимо от того, уцелеет ли человечество, я – точно уцелею. Может быть, мне удастся спасти миллионов сто – двести – и стать у них богом. Это было бы забавно. Но гораздо больше мне хотелось бы сохранить человечество в нынешнем его виде, потому что я успел к нему привыкнуть. Во всех смыслах, от сентиментального до утилитарного. Мне удобно, комфортно, я ничего не хочу менять.

– Две… тысячи? – Маринка помотала головой. – Лет?

– Да. Но я не Христос и не Вечный Жид. Я даже родом из близких мест, мои предки пришли сюда с колесницами хуурагов, а хуураги – это общие предки всех угров, выживших и сгинувших. Но об этом я расскажу как-нибудь в другой раз, после того как мы выиграем наши сегодняшние сутки… Итак, ты, насколько я понимаю, первой взялась за щит?

– Наверное. Я просто не помню этого момента… Нет, что-то помню. Как будто… удар. Белый взрыв. Без звука, только вспышка. В виде звезды…

– Вот такой? – И Волков на салфетке набросал семиконечную звезду с лучами разной длины.

– Похоже. Очень похоже.

– Тогда все становится еще страннее. Потому что обычный человек этого воздействия не вынес бы. Смерть или начисто выжженный мозг. Кто ты, девочка?

– Я? Просто… просто я.

– Расскажи про свою семью.

– Семья как семья. Я да мама. Отец нас бросил… впрочем, он умер уже, спился. Мама… просто мама. Бухгалтер. Что может быть обычнее?

– Ну… многое. Мама больше не пыталась выйти замуж?

– Нет.

– И друзей у нее не было?

– Я в ее личную жизнь не лезла. Как и она в мою.

– Так были или нет?

– Не замечала.

– Бабушки, дедушки, дяди, тети?

– Бабушку одну я помню, очень смутно – совсем маленькая была. Остальных не застала. Нет, родственников нет вообще.

– У вас дома много цветов?

– Цветов?

– Ну да. Комнатных растений.

– Тогда не цветов, а деревьев. Много. Жить почти негде. Пальма, лимон, фисташка, кофе…

– Кошки, собаки, мыши, рыбки?

– Нет. Даже тараканов.

– Ну, сейчас тараканов нигде не встретить… что, кстати, может быть своего рода сигналом… Но об этом мы тоже поговорим потом. Когда покончим с насущными проблемами. Теперь о тебе. Ты по характеру замкнутая или общительная?

– Ни то ни другое. Как сказать… я люблю общаться – со мной не очень любят.

– Почему, как ты думаешь?

– Потому что я колючая. Легко могу обидеть ни за что. Потом ругаю себя, но… В общем, не очень со мной хорошо людям. Неуютненько.

– Но весь мир еще не идет на тебя войной?

– Я понимаю, что мир сошел с ума. Но не до такой же степени.

– Возможно, что миру действительно не выстоять против тебя… Теперь я задам вопрос, а ты прислушайся к себе и только потом ответь, хорошо?

– Ну…

– Предположим, у нас ничего не получится, и мир начнет гибнуть. И люди узнают, что ты всему виной. Им же не объяснить, что ты – только последний штрих, поворот ключа… Так вот: как ты это воспримешь?

– Что они будут обо мне думать такое?

– Да. При этом они ничего не смогут тебе сделать… да и сама гибель мира тебе тоже ничем не будет грозить.

Маринка прислушалась.

– Ничего не чувствую. По-моему, мне все равно. То есть я бы не хотела, чтобы мир погиб…

– Но ты ощущаешь его отдельно от себя?

– Примерно так.

– Ну что же… Все сходится. Хочешь узнать о себе немного нового?

– Даже так?

– Да. Пойдем.

19

Все это Маринка рассказала мне немного позже, а еще немного позже я, пока сидел и ждал ее, записал по свежей памяти на диктофон. А вот то, что я помню сам, помню даже сейчас, отчетливо и без тени сомнения:

– …и еще раз! Нет, ты смотри, смотри! Ты не отворачивайся! Ты! В этом! Виновата! Итак, снова: ты говоришь мне стафу – или еще один…

– Я не знаю никакой стафы! Что такое стафа? Я не знаю, честное слово! Объясните же!

– Молитва, заклинание, пароль… то, что отопрет щит. Ты должна была получить ее, когда коснулась щита. Это она – стафа – показалась тебе белой звездой. Это она чуть не убила тебя.

– Но я не знаю…

– Ульфур!

– Не надо! Я же не могу вспомнить того, чего не знаю! Этого нет во мне! Ну чем я могу доказать?! Ну, влезьте мне в мозги, режьте меня – ребят-то зачем?..

– Ты мне еще нужна. Ульфур, давай. Один… два…

Ульфур смотрел мне в переносицу. Глаза у него были желтые, волчьи. И я знал, что ничего не успею. Он быстрее. Еще я знал, что сейчас умру, как пять минут назад умер Илья, и больше ничего не будет. Это была совершенно деревянная мысль. А еще пришли слова, которые я беззвучно бормотал, едва шевеля губами и не отдавая себе отчета в том, что они значат. Если бы я хоть что-то соображал, я бы удивился, как легко они складываются.

Меня нет, я прозрачен, как стеклышкоЯ лечу высоко над страдойЯ скользнул через узкое горлышкоИ пролился студеной водойЯ прилип тополиной пушинкоюК темной волчьей косматой спинеЯ растаял случайной снежинкоюИ в глаза ты глядишь – не мне

По ту сторону микрофона раздался какой-то шум, вскрик, удары, шуршание, скрежет. Потом вернулся голос:

– Пять.

Ульфур вскинул руку с пистолетом – и, продолжая смотреть на меня, выстрелил в Хайяма…

Потом они повернулись и ушли. Дверь закрылась, и стало почти темно.

Здесь у меня спасительный провал в памяти. Я не помню, кто как себя вел, что говорил и что делал. Ну, сами представьте себя на нашем месте… хотя это, наверное, невозможно. Вот только что рядом с тобой случилось две смерти, два убийства, но убили друзей, убили не тебя… скажи честно, ты сможешь сдержать радость? Облегчение хотя бы? Убитые сразу оказались где-то далеко-далеко…

Нет, кое-что я все-таки помню. Помню, что Илья умер сразу, потому что крови под головой было совсем мало, а Хайяму пробило шею, и он истек кровью, и Артур пытался ему что-то пережать, заткнуть… он сам был потом весь в крови с головы до ног. Я помню Патрик, которая сидела под стеной, сжав колени локтями и пытаясь ладонями закрыть себе и уши, и глаза, и рот… я ее тронул, и она дернулась, как от удара током. А Валя была как-то нечеловечески спокойна, только все время отрицательно покачивала пальцем: я что-то забыла, я что-то забыла, но я обязательно…

Потом я, Джор и Артур отнесли убитых в дальний конец коридора, а когда вернулись – Вика, рыдая, пыталась какой-то тряпкой стереть кровь с пола, и я почему-то закричал на нее: не смей этого делать! Не знаю почему. Она смотрела на меня круглыми глазами и даже не истерила, настолько непонятным был для нее мой поступок. А я откуда-то знал, что если мы сейчас сотрем следы, то потом ничего не вспомним. Откуда я мог это знать?..

Нет, ерунда. Ничего я не знал. Просто сам этот жест: побыстрее затереть, уничтожить следы смерти наших товарищей – показался мне… нет, слова не подберу… то ли трусливым, то ли хамским… в общем, неправильным.

А может, мне просто хотелось наорать на Вику.

Из-за этого мы снова чуть было не подрались с Артуром.