Вера Камша - ТАРРА. ГРАНИЦА БУРИ. Летопись вторая.

Мой полет продолжался, но медленнее, чем нужно, голодные сущности приближались, их присутствие уже обволакивало, леденило, связывало волю… Нет! Проклятье! Нет! Я должна вернуться, и они меня не получат. Иначе все было зря! Что было? Не помню! Но я должна вернуться! Это очень важно! Неужели мне никто не поможет? Неужели нет никакой управы на это голодное ничто…

И все же я им не досталась! Трудно было что-то углядеть в кромешной темноте, но я все же увидела, как на меня взглянул странный глаз — то ли синий, то ли золотой, то ли зеленый, но с узким змеиным зрачком. Это могло бы сойти за предсмертный бред, не шарахнись бестелесные в стороны. Глаз мелькнул и пропал. Зато мне померещилось, что меня прикрывают огромные крылья. Не могу поклясться, но мне показалось, что это какая-то птица — вроде гигантского орла. Мне почудился разгневанный клекот и отвратительный чмокающий звук, словно на части рвали нечто студенистое и упругое одновременно, и мой полет вновь обрел стремительность. На смену радужным стенам пришли серебряные, сияющие столь ярко, что я все же закрыла глаза. И сознание покинуло меня окончательно…

Один из матросов, обычно веселый и смелый, громко вскрикнул, рассмеялся нехорошим, не похожим на его обычный добродушный хохот смехом и, нелепо размахивая руками, бросился к борту, вскочил на сетки и все с тем же диким смехом прыгнул в воду. Другой, тоже обезумевший, с воплем бросился за первым, но получил оплеуху от боцмана и, закрыв лицо и подвывая, рухнул ничком на мокрую палубу.

Те, кто был постарше, как-то совладали с собой и, обменявшись понимающими взглядами, стали по очереди спускаться на жилую палубу и возвращаться переодетыми во все лучшее. Начался дождь, и текшие по некоторым лицам слезы были неотличимы от дождевых капель.

Ларс Гоул, всегда глядевший на Рене со скрытым обожанием, с перекошенным от ужаса лицом вдруг нехорошо осклабился и устремился к мостику; боцман рванулся следом, но корабль очередной раз тряхнуло, оторвавшийся бочонок покатился по палубе, и старый Клаус подался назад. Ларс даже не обернулся, он ничего не видел, кроме Рене, восхищенная преданность в глазах сына Димана уступила место ненависти.

— Будь ты проклят! — Крик моряка услышали разве что ветер, море и тот, кому предназначалось проклятие. — Ты завел нас сюда! Ты и твоя ведьма! А теперь мы погибли! Будь ты трижды проклят! Старуха не зря сказала…

Рене рванул из-за пояса пистоль и выстрелил в упор. Ларс, не охнув, свалился у ног капитана, а тот громовым голосом, перекрывшим и ветер, и море, приказал ставить все паруса.

— Да поторапливайтесь, дорог каждый миг!

— Давай, песьи дети, два хвоста четыре уха! — радостно заорал Клаус, вновь становясь самим собой.

Матросы, охваченные неистовой надеждой, даже не пытались понять, зачем и кому это нужно. Не рассуждая, не думая, они бросились к мачтам. Выполняя приказ, они не смотрели по сторонам, торопясь отвязывать марселя и вязать рифы.

«Созвездие» лихорадочно одевалось парусами, продолжая нестись к страшному слепому пятну, на которое больше не глядел никто, кроме капитана. Единственное, что он мог сделать для своих людей и для себя, — приблизить неизбежное, чем-то заняв в последние мгновения их руки и головы. И он это сделал.

Почти все паруса были поставлены, когда прямо перед мордой вздыбившейся рыси поднялась чудовищная волна, но не воды, а чего-то похожего и не похожего на туман, грязно-белая и плотная, как подтаявший снег. Рука Рене зачем-то метнулась к шпаге — прощальному подарку Рамиэрля. Адмирал еще успел выхватить клинок; и в следующее мгновенье корабль поглотила белесая мгла.

ЭПИЛОГ

— Здоровье императора Рене! — Жюль-Огурец высоко поднял кружку. — Какое счастье, что наш Счастливчик разогнал эту мразь — я имею в виду «синяков»… Только я бы на его месте посадил всех фискалов на кол, а доносчиков перетопил в Льюфере.

— И не говори! — Жан-Огюст, хозяин «Счастливой свиньи», был не менее решителен и кровожаден. — Сколько добрых людей сгубили… Здоровье его величества, дельный он человек, не то что бывший… Такого бернары всякие не обсядут.

— А вы слышали, — Жюльен тоненько хихикнул, — что случилось с бывшим любимчиком Бернара? Этим ре Прю?

— А, помню… Чернявый такой красавчик…

— Уже не чернявый! — прыснул Огурец. — И не красавчик! Его моль обожрала!

— Чего?

— Чего-чего! Моль! Теперь у него ни усов, ни волосов… Гол, как тыква, бровей и тех нет. И не растут… Мало того, как он где объявится, вся окрестная моль к нему слетается…

— Твое здоровье. — Толстяк, давясь от смеха, подлил мазиле пива. — Как же это так вышло?

— Сцепился с другим фискалом, и тот на него наслал моль. «Синяки», даром что объявили себя врагами Недозволенной магии, колдовством баловались направо и налево. Это нам было ничего нельзя, а сами… — Огурец возмущенно стукнул опустевшей кружкой по столу, и хозяин поспешил ее наполнить.

— И что дальше?

— Дальше? Ну, Прю грохнулся в обморок, и пока он так валялся, моль его и отделала…

— Уж больно скоро.

— А это была какая-то непростая моль! Представляешь, она все сожрала! Этого… вообще нашли в чем мать родила, ну то есть совсем, причинное место и то как у младенчика… Из «синяков» он, конечно, вылетел, а за ту моль какой-то магик взялся. Хочет с ее помощью дамам лишние волосы сводить. На головку, значит, шлем, а на все остальное — моль.

— Ой, насмешил! — Толстый трактирщик схватился за бока. — А ты-то откуда знаешь?

— Люди рассказывают, — неопределенно пожал плечами мазила, скромно умолчав о том, что среди тех, кого предполагалось утопить в Льюфере, нашлось бы местечко и ему. Правда, Огурцу повезло: покойный Куи был человеком аккуратным и, даже умирая, озаботился уничтожить все свои бумаги; дядюшка Шикот помер два года назад, а Трюэль, унюхав, что дела Годоя плохи, исчез. Огурец остался без присмотра и решил поприветствовать победителей.

Когда в Мунт вошли кавалеристы Луи, мазила вышел их встречать с наскоро сшитой сигной с нарциссами. Его заметили, тем паче в прополотом фискалами Мунте отыскать настоящего резистанта было трудновато. Огурец же со своим умением без мыла влезать в любую дыру на второй день после прихода Луи уже малевал победителей, рассказывая им всяческие ужасы про годоевские времена и намекая на собственные подвиги. И все же, все же зря он рассказал трактирщику про ре Прю, ведь про моль, равно как и про то, что Болдуэн оказался единственным, кого извлекли из-под обломков живым, знали только фискалы! Художник со вздохом взглянул на бочонок: