Юханан Магрибский - Среброгорящая Дремчуга

Она — Светлана, из рода Велемировичей. Дочь своего отца. И не посрамит ни свой род, ни своего князя. Если гости должны приехать, то встретить их нужно со всей душой, открыто и радостно, как и подобает добрым хозяевам. Так, значит: Чайка и Сова готовы, а Тетерев… да нет же, не так. Чайка и Ласточка будут готовы только через неделю, а в Сову и в Тетерева можно уже приглашать обойщиков. Но хватит ли четырёх крепостей? Расцветёт боярышник — о, нельзя было бы выбрать лучшего времени, чем те весенние дни, когда в Дремчуге цветёт боярышник! Весь город окутывается белой дымкой и пряным, дурманящим благовонием, а когда лепестки цветов начинают опадать, можно подумать, что зима вернулась в столицу раньше срока и метёт снегопадами, не жалея пушистых, медлительных, мягких снежинок, — так густо осыпаются белоснежные лепестки… Так вот, расцветёт боярышник — и в столицу прибудут все шесть посольств.

На шесть посольств четыре крепости. Князь, конечно, любезно пригласит высших сановников в свои палаты, но что делать со всевозможными помощниками, учениками и подмастерьями, купцами, стражниками, разномастной челядью и прочей приблудой, без которых не обходилось ещё ни одно посольство? Сова и Чайка крепостицы невеликие, и если Сова крепость вполне обыкновенная, то Высокая Чайка стоит в Полуденных горах, оттуда открываются совершенно изумительные виды на всю Дремчугу, вольно раскинувшуюся на пологом склоне. К тому же Высокая Чайка любимая, из всех четырёх, крепость князя, да и убранства там лучше: значит, туда селить нужно самых дорогих гостей.

«Или самых глупых, гордых и чванливых, — фыркнула про себя Светлана, вспомнив вытянутые, бледные и совершенно неподвижные лица исхирцев. Ей довелось несколько раз встречаться с исхирскими гостями, когда те навещали её отца. Обыкновенно все сделки они заключали через гонцов, но тут решили уважить доброго друга и явились в Дремчугу сами. Они неплохо говорили на языке людей, но, даже в гостях, всё больше говорили между собой, на своём несуразном, протяжном, с выкриками и всхлипами наречии. Исхирский совершенно не подходил, по мнению Светланы, для людей благородных и честных. — Но… Боже, какая музыка у этих гордецов! Как они заставляют плакать самую душу, как резко отличаются эти чудесные, тонкие песни, от самих исхрицев и их языка, Боже, что за причуда?»

Светлана задумалась, вспоминая сладкозвучные напевы, но они не приходили на ум, вернее, покорно возвращалась только память о них, мягких, протяжных, тонких, пронзительных, невыносимо прекрасных. О, среброгорящая Дремчуга, скоро ты услышишь эти звуки! Карета мягко поскрипывала, за окном проплывали обыкновенные дома, каменные, белёные снизу и с бревенчатыми надстройками. Какие из них покосились, какие сроду прямыми не были, попадались и осанистые, крепкие, с расписными ставнями и резным крылечком, да чаще всего они собою являли такую серость, что глаз Светланы привычно скользил по ним, не задерживаясь ни на чём, и не останавливаясь. Девушка вспомнила невольно своё детство. Она влюбилась тогда совершенно светлой и чистой любовью, какая и бывает лишь в детстве, в одного исхирца, высокого, стройного и ловкого, как его же сабля, которая плясала и скользила, не знала остановки и передыху, сверкала золотыми всполохами, когда исхирец дрался для потехи с отцовскими стражниками, и всегда побеждал, а после, на свой выигрыш — никак не меньше десятка золотых — он обыкновенно приказывал налить всем вина и мёду, а сам… «Сам он был холоден, насмешлив и жесток, прекрасный исхирец!» — вспомнила Светлана слова Олеси из площадного лицедейства о соблазнённой исхирцем и брошенной на произвол судьбы и поругание толпы девушке. Слова обыкновенно произносились с таким сильным чувством, с такой горестью и заломленными руками, что Светлана не сдержала смешка. Карета последний раз подскочила, дёрнулась, и остановилась.

— Эй там, отчего встали?

— Так приехали, приехали, милостивая государыня, — зачастил запыхавшийся дядька Шиховец, просовывая в отворённую дверь своё потное, раскрасневшееся лицо. — Выходить изволите?

Светлана едва заметно кивнула, и старик поспешно опустил раскладную подножку.

Шёлк действительно оказался хорош, дядька Шиховец не обманул. Она осмотрела несколько свёртков, пристально, внимательно, велела даже расправить их и проверить, достаточно ли ткань плотна и легка, как о ней говорят, чтобы, будучи разброшенной в воздухе, почти повиснуть в нём, и медленно, нехотя спуститься, будто бы и не в воздухе плывёт, а в солёной морской воде.

Бородатые приказчики улыбались ей и кланялись, заверяли в дружбе и преданности дому Велемировичей, уверяли наперебой, что уж если бы они только знали, что госпожа самолично пожалует в столь неприглядные склады, то непременно бы уж заготовили ей подарки, а так, увы, разве что чаем — чаем с баранками и мёдом угостить, уж чем богаты.

— Скажи, дядька Шиховец, давно ли баранок не едал? — спросила она, веселясь.

— Да как же… госпожа моя, Светлана Драгиславна, на той вот неделе, со старухою моей вязаночку и…

— Ну так а что же мне не предложил? — строго спросила девушка.

— Так ведь я… я же не знал, откуда мне. Да разве ж вы когда баранки любили?

— А вот всегда любила, — подмигнула она старику, и тот не стал спорить.

За чаем один из приказчиков, совсем уж осмелев, спросил:

— Правда ли, госпожа Светлана Драгиславна, что вы, как ни есть, сама за все Смотрины отвечаете?

— А уж это как дело взглянуть, — отвечала девушка. — За Смотрины ведь, сколько себя помню — всегда говорили, вся Среброгорящая в ответе. А как что не пойдёт не по писанному, так во всём батюшка мой повинен окажется, только вот это уже моя забота, чтобы прошли Смотрины без сучка, без задоринки.

Приказчики закивали, захмыкали. А Светлана продолжала:

— Уж лучше вы теперь мне расскажите, до вас слухов много доходит, с гостями нередко чай распиваете, кто из наших гостей на что в волшбе способен?

Купцы глаза попрятали, запереглядывались.

— Ну? Что же вы не отвечаете? Говорите как есть.

— Да как вам и сказать, сударыня… — замялся один. — Слухи-то ходят, да всё один другого нелепее. Видано ли — говорят, драхляшты умеют звёзды с небес спускать так, что они крупными делаются, и распускаются, что цветы, трещат громко, а после тают.

— Ты расскажи ещё, — перебил его другой, — как эти супостаты наловчились девиц своих резать заживо! Сам видел ей же Богу, не вру: берёт один такой колдун девицу, в ящик пихает, а сам сабелькой — фиють! — и пополам ящик. Тут уж не знаю, то ли сабля зачарованная, то ли ящик какой тонкостенный у него, а только думаю — всё, конец девке. Не тут-то было! Улыбается, лопочет что-то там на своём, на драхлиштовском, а ноги из другой, из отрубленной половины торчат, да также шевелятся.