Татьяна Мудрая - Сарматская сабля

— Ну что же, — ответил я, — легенда как легенда.

— Это быль, Михась. О том до сих пор полицейские записи сохранились. Пушкин их, по слухам, так и вставил в роман, ни одной запятой не переменив.

Теперь я вспомнил кое-что еще.

— Погоди, Бронислава. Твоего предка ведь из Витебска в Псков перевезли, и бежал он уже из тамошней тюрьмы. Как писали: «Неизвестно куда отлучился». Точно-точно. Будто в лавочку за сигаретами.

— Вот и не коси под неуча, — недовольно ответила Славка. — А то: «Знать не знаю, ведать не ведаю».

Так я, кстати, никогда ей не говорил.

— И как в воду скрылся.

Вот это я ей в самом деле сказал.

— Не «как», а на самом деле, — ответила моя Слава. — Смотри!

Что уж она сделала — не знаю. Вроде как слегка повела рукой у меня перед глазами — и ночная темнота будто сделалась прозрачной и серебристой, как в канун полнолуния. Да это он и был — нет, серебряный таз уже выкатился в зенит и светил оттуда во всю свою силу…

Старый парк. Ветхий панский дом с обрушенной крышей. Следов пожара нет, но стены потемнели от плесени, крыша провалена посередке — снега тут много зимой выпадает. Как в популярной песне: позабыт, позаброшен, государственному восстановлению не подлежит. Ну, язва я такая, что поделать…

— Тут подвал имеется, — говорит за спиной невидимая Бронислава. — А в нем — потайной ход. Длиной в километр с добрым гаком. Ты как думаешь, мой дед зря сюда вернулся?

Ну конечно. Через всю страну пилил, чтобы главное разбойничье сокровище отрыть. Так я и сказал моей гидессе. Или подумал, а она угадала.

— Я же говорила тебе — не корыстен он был. Любил лишь добрых коней да отменное оружие.

— Я пан Ковальский… тьфу, Островский, а она — пани Островская, — перефразировал я Сенкевича.

— Саблю-баторовку, времен короля Стефана Батория, у него стражники еще в поместье Помарнацкого отобрали.

— Он же учителем притворялся.

— Почему — «притворялся»? С его-то образованием? Дед, чтобы тебе знать, иезуитский коллеж кончил с отличием, это тебе не пылким французом перед русской барышней выкаблучиваться. И шляхтич — он даже на черной земле шляхтич. А его корабеля….

— Душа самурая.

— Смейся. Тут у него старинная жигмунтовка в стене была замурована. От всякой мрази и сырости завернута в промасленную тряпицу. Знаешь, что такое жигмунтовка?

— Клинок имени короля Сигизмунда Третьего по прозвищу Ваза. Тот швед, что по совместительству на престоле Речи отметился, и оттого вышел описанный паном Генриком многолетний потоп. Почти как у Габриеля Маркеса, только еще хуже.

— Примем за объяснение. Михась, ты чего такой зловредный?

— Я? Да я с одного страха шуткую. Темно здесь, одни глаза чьи-то в темноте светят. Вовкодлака или иного перевертыша.

В самом деле: я уж и забыл, где нахожусь, у сибирского костерка или в белорусской усадьбе.

— Так мы эту самую жигмунтовку ищем, что ли?

— Чудак, ее там давно уже нет. Предок ее вытащил и с собой унес.

— Под воду.

— Помнишь, значит? Ход тянется под озером и упирается в древний кладбищенский костел.

Голос моей подружки становится еле слышен.

— А костел, Михась, в те времена стоял на краю болота. Помнишь, когда пан Павло из Пскова бежал? Нет? В марте. Двенадцатого числа по старому стилю. Еще подмерзало по ночам. Днем зыбь таяла, а по ночам ледяной коркой затягивалась.

Ее шершавая от черенка лопаты ручка плотно ухватила мою.

И я увидел воочию…

…Топкая равнина. Болото в кочках прошлогодней сухой травы. Полусгнившие развалины костела. Тяжкие могильные плиты, обросшие мохом, под сенью раскидистого дуба. Полная луна сверкает на плоских камнях, точно лед, посреди осоки разбивается на зеркальца.

И прямо к нам, повинуясь неслышимому свисту, как и почти двести лет назад, широкой иноходью мчатся дивные кони. Белая, в рысьих пятнах, шкура мерцает живым серебром, прозрачно-голубые гривы и хвосты развевает невидимый ветер, дикие глаза горят прозрачным, переливчатым пурпуром.

— Дрыкганты, — говорит Бронислава. — Царственные призраки его возлюбленных чубарых коней. Его загубленных врагами коней, понимаешь? Их, я так думаю, перестреляли. когда громили усадьбу: в руки чужому такие лошади живыми не даются. Дед Павел сюда за ними пришел. И они его взяли с собой.

— Куда — на тот свет, что ли?

— Да почти что в этом роде. В Якутию.

И снова робкое тепло костерка, и дремучая сибирская, резкая ночь, выстудило звезды и выморозило луну. Неужели нынче лето? Или всё та же давно прошедшая весна?

— Сюда же его бы и так, глядишь, выслали. В Сибири, а уж тем более в Якутии тех времен, похоже, сплошные поляки жили, — ответил я.

— Сибирь как парафраз великой суммы испытаний, — философски заметила Бронислава. — У нас в Якутске поляки появились вообще аж в семнадцатом веке, после войн царя Алексея Михайловича. Пленных туда ссылали, понимаешь? Только не думай, что все наши иностранные гости были страстотерпцами. И кандалы часто носили, по секретному указанию властей, бутафорские. Легко снимающиеся. И культуру поднимали, точно пахотную землю. Вот, например, Бенедикт Дыбовский, действительный член Императорского Русского Географического Общества.

— Это марка, — согласился я.

— Вацлав Серошевский, который в своей книге описал и тем самым сохранил обычаи великого этноса, торжественно перечисляла она. — Эдуард Пекарский — представляешь, он составил первый якутско-монгольско-русский словарь, в Ленинской библиотеке в открытом доступе до сих пор, наверно, стоит, целую полку собой занимает. Второй Даль: лучше него не было и не будет. Опора нынешнего якутского языка.

— Или вот Юзеф Ковалевский, который на якутской базе основал ученую монголистику, — продолжала она свой монолог.

— Александр Чекановский, Ян Черский — геологи и исследователи земель.

— И многие другие граждане бывшей Речи по всей Сибири занимались биологией, этнографией, геологией. Культуртрегеры.

На этом мудреном словце я кашлянул с неким оттенком юмора:

— Геологией — это значит, кое-кто и золотишком разживался. Или алмазами.

— Бывало, — коротко заметила Слава, не очень довольная тем, что я прервал ее рацеи. — Вот тебе и новая школа с библиотекой в Рованичах.

— Вернулся, значит.

— Так все считали, — ответила она. — Отчего нет? Дед знаешь как по родине скучал? Корни в Беларуси, но цветы и плоды — в Сибири.

— Так я и поверил, что он у вас одни цветочки выращивал — этот бунтарь по натуре. Кто окультуривает — а он факт аборигенов бунтовал. И белые русины воинственный народ, и якуты — ветвь от корня Чингизова. Сходно друг с другом коней уважают.