Лада Лузина - Выстрел в Опере

Ознакомительный фрагмент

— А я вам о чем? — сделав шаг к «маме», крикнула Чуб прямо ей в ухо. — Вы меня слышите? Она вам больше не дочь! — указала Даша на Машу, зажмурившуюся, дрожащую нервной дрожью, и, решительно загородив подругу собой, заявила: — Я теперь ваша дочь! Дашенька!

— Вали отсюда! — Анна Николаевна бесцеремонно толкнула «дочку» в плечо.

— А вот это, мама, уже рукоприкладство, — строго заметила Чуб.

— Вали, кому сказала!

— Я никуда не пойду. Это мой дом. Ваша квартира приватизирована?

— Что?

— Ведь приватизирована, — злорадно заткнула новую «нормально» орущую маму новая «нормальная дочь». — Я все знаю!

— Тебе-то чего? — опешила мама.

— А очень даже того! — приняла Чуб позу руки в бока. — Если она приватизирована, по закону Маше принадлежит ее четвертая часть. И если вы отказываетесь признавать меня дочерью, по закону Маша может сдать ее мне. Мы уже и с нотариусом договорились.

— Что-что?

— То-то! Сейчас едем и оформляем договор!

— На мою квартиру?

— На Машину четвертую часть квартиры, на которой теперь буду жить я, — победительно улыбнулась Землепотрясная. — Ясно?

— Только сунься сюда! — взвизгнула Анна Николаевна. — Я милицию вызову!

— Это я милицию вызову, — радостно откликнулась Чуб, — если вы откажетесь меня впускать. И покажу им бумаги.

— Хулиганка!

— Это вы хулиганка. А я — законопослушная гражданка, и по закону нашей страны Маша имеет право делать со своей частью все, что угодно. Сдать ее мне, продать ее мне… Кстати, хорошая идея. Я покупаю ее часть и поселяюсь здесь. У вас какой метраж? Метров пятьдесят? А ты, Маш, чего стоишь? Иди вещи собирай, бумаги там разные. Не мешай мне с мамулькой ругаться.

— Какая я тебе «мамулька»? — осатанела Машина мама.

Маша юркнула в «детскую».

И удивленно замерла — пол был покрыт пластиковыми мешками.

На них возлежала картошка, любовно разложенная по фасону, размеру и степени гниения. Анна Николаевна закупала картофель мешками, зимой и летом, и перебирать его пару раз в месяц было ее любимым успокоительным, заменявшим маме вязание, медитацию и прочие радости.

Блудная дочь вдохнула запах земли и подвала. Косолапо передвигаясь между шарами картофелин, добрела до окна, рванула створки и…

Вскрикнула, увидав внизу Красавицкого.

Мирослава.

Мертвого!

Он стоял под окном, запрокинув голову, — он смотрел на нее.

Он не должен был там стоять, он должен был лежать в земле на каком-нибудь кладбище.

…ее одногруппник, ее минувшая любовь — сатанист и убийца, спасший ей жизнь.

Лицо Маши замерло в той же гримасе, в какой застыла минуту назад ее мать, — с открытым ртом и остекленевшими глазами, не верящими своей способности видеть.

— Маша, — позвал Мир Красавицкий, дав почву для неверия Машиным ушам. — Это я. Не бойся. Все в порядке.

— Ты жив? — спросила она еле слышно и тут же истерично продублировала свой вопрос: — Ты жив?!!! Мир! Ты жив?!

Ссорящиеся за дверью не могли ее слышать.

— А вы знаете, что я — ведьма? Я могу вас сглазить! — гремел голос Чуб. — И вы ничего не сможете сделать, вы же — не ведьма. У вас даже в роду не было ведьм!

Даша явно решила взять Машину мать «на слабо».

— Это у нас-то не было ведьм! — закричала Анна Николаевна.

— У вас! У вас! — исхитрилась перекричать ее Чуб.

— Я жив! — крикнул Мир снизу. — Можно войти?

Маша активно закивала.

Однокурсник проворно забрался по пожарной лестнице, спустившись по которой три дня тому «как воровка», Маша ушла из дома «навсегда».

— Ты жив…

Он сидел на подоконнике.

Красивый. Серьезный. В костюме и галстуке.

— Там, в больнице, врач сказал нам неправду? — Маша коснулась его руки — рука была теплой.

Он был жив. Она и не видела его мертвым! Врач, сообщивший им в коридоре больницы страшную новость, наверняка перепутал имя больного.

— Врач сказал нам, что ты…

— Я знаю, — скучливо обрубил ее Мир.

И Маша расслышала: ему не интересно об этом говорить.

«Логично», — подумала она.

Наверное, все три разделивших их дня ему пришлось говорить только об этом.

— Я так рада, что ты жив, — сказала она и осознала сказанное.

Он не погиб, спасая ее.

Она — не убийца!

Невиновна!!!

Радость, огромная, заполнила тело.

— Ты цел? — взволнованно заворковала она. — Было столько крови. У тебя был перелом? Или нет?

— Бог с ним со всем, — сказал Красавицкий. — Все это ерунда, в сравнении…

— С чем?

— Я должен сказать тебе очень неприятную вещь. — Обещание пророкотало мрачно и глухо. — Я люблю тебя, Маша. Я не смог тебя разлюбить.

Виновна!!!

«Присуха! Приворотное зелье… Даша приворожила его ко мне».

Радость померкла.

— Поздно, — вынесла приговор она.

— Для любви нету «поздно».

То же самое Маша сказала и Врубелю.

«А если нету поздно?»

Но оказалось, что поздно — есть.

— Мир, прости меня, — попросила студентка. — Но я… не люблю тебя больше. Я любила тебя на первом курсе. И на втором… Ты не обращал на меня внимания. А я думала, что люблю тебя, но…

Мир Красавицкий — самый красивый парень их института — был невзаправдашней любовью.

Маша любила его как книжный идеал, любила тогда, когда еще не жила, а только мечтала о любви в стеклянном аквариуме своего одиночества.

Но даже ее книжные фантомы — мечты о сказочном, фантастическом булгаковском мире — оказались на поверку более реальными, чем ее надуманная любовь к реальному Миру.

— Я люблю другого. Прости.

— Я прощу тебе все, что угодно. Я же люблю тебя, — сказал он.

— Нет. Ты не знаешь, — возразила она. — Я жду ребенка! От другого мужчины. От Михаила Врубеля. Он умер…

Машина Страшная Тайна вырвалась наружу, облеклась в слова. Слова разрослись, наводнили комнату.

«Что делать?!»

Она ждала ребенка от мужчины, похороненного столетье назад. Она ждала ребенка, и кабы ее мать знала об этом, отвлечь ее от морального уничтожения дочери, «принесшей в подоле», не смогла бы и Землепотрясная Даша. Она, двадцатидвухлетняя, почти изгнанная из дома, почти разжалованная из Киевиц, ждала ребенка и отчаянно не знала: как жить?!

— Ну и что? — пожал плечами Мир Красавицкий. — Это ничего не меняет. Для меня — ничего. Я люблю тебя. Я усыновлю твоего ребенка.

Странно.

Его презрение к Машиной тайне прогнало из комнаты страх.

— А как ты узнал, где я живу? — спросила она.

— Это было не трудно.

— Логично. В институте. Я рада видеть тебя.

— Ты рада? — В словах не прозвучало вопроса — одна грусть. — Ты правда рада мне? Это возможно? Ты ж знаешь, кто я.