Андрей Валентинов - Рубеж

А я медлил. Только сейчас, в эту минуту встречи, я ощутил всю горечь происходящего — и Хлеб Стыда забил мне рот липкой мякотью. Впервые я понял, что значит быть бессильным стариком на иждивении собственных детей! Я, каф-Малах, Свобода во плоти, проницавший Рубежи и смеявшийся над стражей! — ныне я жил лишь потому, что вот он, мой малыш, запертый в темницу несовершеннолетнего тела, рвал свет в клочья и швырял мне, блудному отцу своему, последние обрывки.

Брось меня!

Оставь!

И тот, прежний стыд показался мне светлым праздником перед стыдом новым. Это я кричу ему: «Брось! оставь!..»?! Это я облегчаю ему непосильный труд?! Нет, это я сам норовлю оставить, бросить мальчишку один на один с его судьбой — чтобы потом и в гибели, в растворении останков бывшего каф-Малаха, слышать до конца вечности:

— Батька! Да где ж ты?! чуешь ли?! На миг мне почудилось: я стал прежним. На краткий миг, но и за него — спасибо.

— Батька! лови смыслу! белую, белую хватай!

Ловлю, сынок! Белую смыслу ловлю, Внутренний Свет ор-Пеним, облаченный в мантию Света Внешнего ор-Макиф… ловлю, хватаю, держу обеим" руками, зубами вцепился!.. ты только потом напомни, я тебя обязательно научу, покажу… потом. Если выберемся. Нет! — когда выберемся. А мы с тобой обязательно выберемся, на карачках выползем…

И снова нет.

В полный рост выйдем.

— Батька! вот еще!

Клянусь Азой и Азелем! — он дотянулся! Свет Скрытых Замыслов хлест нул меня наотмашь, мгновенно впитываясь, и я выплюнул остатки Хлеб. Стыда. Да, он, дитя моей несчастной Ярины, воистину может — но он ещё не умеет! Умею я, бесполезный призрак, умею, но не могу — и значит, не такой уж бесполезный? Не очесок шерсти на гребне, а знание и память?

— Батька!

— Хватит! мне хватит!.. оставь себе…

Мне действительно хватило. Даже с избытком. Рав Элиша, учитель мой ехидный еретик, — слышишь ли? У меня родился сын! Он уже почти вырос мы вместе!

И ярче Света Скрытых Замыслов полыхнуло из немыслимой дали тихое:

«Глупый, глупый каф-Малах… поздравляю, не сглазить бы…»

— Эй, Заклятый! держись!

Больше мне не нужен был никто из заблудившихся в Порубежье.

Только он, Иегуда бен-Иосиф, носитель моего убежища-медальона, моя последняя надежда на нарушение Запрета.

Откликнулся ли он? услыхал ли? Не услыхал, но откликнулся — сердцем, нутром знатока Имен. Зря, что ли, я сидел позади него в седле: убеждал, просил, уговаривал? Душу грозил наизнанку вывернуть, швырнуть в лицо не только смрад горящей семьи его, но и смрад таких печей, где пылал и будет пылать народ Иегуды, что клочья пепла забьют глотки насквозь за мириады Рубежей?!

Зря, что ли, он спорил со мной?!

Срослись мы, носитель медальона, сплавились; не так, конечно, как с глупым героем Рио, тогда, в метели, но все-таки…

Я не открыл Окно.

Я его взломал.

Чувствуя, как клещом впился в меня мой Заклятый — силой имени Айн, чье число семь десятков, и силой имени Далет, чье число четыре, а вместе эти Имена тайно указывают на мужскую силу, сокрушающую пределы.

Хорошо взялся, Иегуда, щенок уманский!

Пошли насквозь прочь от Порубежья? прочь от клинка сотника Логина?!

— Шма Исраэль! — лишь крикнул он в ответ. И калейдоскоп сфир разлетелся мелкими цветными брызгами, той радугой, которая появляется в небе, говоря обреченным:

«Нет защитника, и некому отменить приговор!»

Старый, очень старый человек сидит в огромной бадье, где поверх мыльной воды наросла шапка пены.

Пена-усы, пена-борода, пена-слова.

— Позор на мою дряхлую голову! Ты что, голых старцев не видел, плут и мошенник?! Морда твоя бесстыжая! Я смеюсь.

Я видел много старцев, и часть из них была голыми. Никакого удовольствия.

— Он смеется! Нет, люди добрые, он смеется, вместо того чтобы подойти и благочестиво потереть спинку старому рав Элише! Подхожу; беру мочалку. Тру худую спину с резко выступающими позвонками.

— Ты ведь только что был здесь, у меня, — бурчит старик, покряхтывая от удовольствия. — Спрашивал: как плодятся и размножаются Ангелы… не наговорился?

Пожимаю плечами.

«Только что» не имеет для меня никакого значения.

Равно как и «здесь».

Старый, очень старый человек смотрит мне в лицо. Странно смотрит. раньше было иначе. И я, глупый каф-Малах, не сразу понимаю: он задал допрос и ждет ответа. Куда уж мне понять это сразу, когда раньше всегда задавал вопросы и ждал ответа — я.

Впервые я сталкиваюсь со словом «раньше» лоб в лоб… может быть, я все-таки сумею понять, что это значит?

— Вот бадья, а вон стена, — говорю я, тщательно подбирая слова. Будто ожерелье из лунного бисера на волос горной феи вяжу. — Между ними расстояние. Локтя четыре. Это если для тебя, рав Элиша.

— А для тебя, путаник?

— А для меня, если насквозь — по-разному. Когда четыре локтя, когда двадцать поприщ, а когда и вовсе тесно. Я не понимаю пространство, как люди: здесь или там. Я понимаю иначе: там, где я есть, и там, где меня нет. Там, где я есть, я уже быть не могу; там, где меня нет, я буду. Вот и все.

Он кивает.

Он что-то понял — и я отдал бы сияние Эйн-Соф, чтобы разобраться в его понимании.

— Ты говоришь: я у тебя был только что — и вот я снова явился, — продолжаю рассуждать вслух, начиная мылить ему шею. Это смешно; рав Элиша хихикает. — Я так не понимаю время: только что, снова… вчера или сегодня. Я понимаю иначе: это уже было со мной — и этого со мной еще не было. Если было, значит, все, больше никогда. А если не было, значит, еще будет. Очень просто.

Он по-прежнему хихикает.

Хотя я убрал мочалку.

— А ты не такой уж глупый, мой назойливый каф-Малах… Тогда скажи: ты мог бы явиться к дряхлому рав Элише в тот миг, когда ты сам еще стоял здесь, раздражая меня дурацкими разговорами?

Я отрицательно мотаю головой.

— Нет, рав Элиша. Не мог. Для меня открыто все, кроме одного: того места-времени, где я уже был.

— Почему?

— Потому что я помню об этом. Помню, и память захлопывает двери, некогда бывшие открытыми настежь.

— Выходит, ты ограничен только своей памятью? только своей внутренней реальностью?

— Выходит, что так.

Если б я еще знал, о чем он спрашивает? если б я еще знал, что я ему отвечаю?

— Выходит, что так, — повторяю я.

— Спасибо, — отвечает старый, очень старый человек. Я не знаю, за что он благодарит меня. Я иду в угол и набираю из кадки чистой воды. Сейчас я помою ему голову.

— А ты никогда не пробовал поменять их местами, эти реальности, внутреннюю и внешнюю? Ты никогда не пробовал освободиться полностью? — вдруг спрашивает он.

Вода проливается мне на ноги.

Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи