Андрей Валентинов - Рубеж

И словно сгинуло все. Почудилось — снова сон видит. На ней платье серебряное, в волосах — обруч, тоже из серебра…

А Небо совсем рядом. Только звезды не холодные, как прежде, — горячие, огнем пышут. Подивиться успела — сама на себя со стороны смотрит! Ну точно, сон! Но как же это?

— Открой глаза. Несущая Мир!

Не стала спорить.

Открыла.

Не было башни-донжона. Не было ночи. И звезд — не было. Бездна была — безвидная и пустая. А над Бездной — узкая лента дороги. Она — на перекрестке. А впереди, в двух шагах только… Чудится? Снится? Нет времени думать!

— Батька… Батька! Батька!

Кричала, себя не помня. Боялась — не услышит, не обернется.

— Батька! Чуешь меня? Чуешь?

Логин Загаржсцкий, сотник валковский

— …Батька! Чуешь меня? Чуешь?

Еще не веря, не понимая, обернулся сотник.

— Яринка!!!

…В серебряном платье стояла Ярина Загаржецка. И горел серебряный обруч в ее волосах.

Часть Третья

КОЛДУНЬЯ И ИСЧЕЗНИК

ПРОЛОГ НА ЗЕМЛЕ

Радуга.

Всюду радуга — от земли до неба. Вернее, все небо и есть радуга! Звенит празднично, на пределе слышимости — будто зовет. Текут, струятся бесконечные переливы разводов, уносятся в зенит, туда, где купол небесный раскрывается опрокинутым зевом воронки, ненасытным ртом, хоботом, омутом, засасывающим водоворотом…

Страшно.

И красиво.

Страшно красиво.

Будто оказался внутри мыльного пузыря-гиганта, который исполинское дитя, капризничая, вдруг решило втянуть обратно в свою соломинку. Не надо этого делать! Пузыри надувают, а не втягивают! Они невкусные! Остановись, дитя!

Не слышит. Радужная пленка безостановочно ползет вверх, к жадному отверстию в зените, колышется, подступает отовсюду. Рывок — и вот она разом сжалась, поглотив дальние кусты боярышника, суматошно взлетевших дроздов, одинокий домик у поворота дороги. Остановилась, словно размышляя. Или отдыхая. Или переваривая проглоченное.

Двинулась дальше. Уже неторопливо, степенно; без суеты. Замерла, помедлила. И снова — рывок вперед…

Карликовый крунг завороженно глядел на радужную завесу. Красиво и уже почти совсем не страшно. Разве такое диво дивное, разноцветье прекрасное — может быть страшным?! Ветром свежим веет, звенит, зовет к себе. Обещает чего-то такое… светлое, ясное, какого здесь не бывает.

И слов не придумано.

Крунг улыбнулся. Моргнул, сверкнув пластинками слюды, наклеенными на внешней стороне век. Его глупые сородичи пятились от невиданного чуда, что-то кричали ему, маленькому, меньше прочих — но он уже не обращал на крики внимания. Пусть бегут, причитая, прочь, пусть бросают хижины и рухлядь — они трусы и дураки.

Да, трусы и дураки!

А он, самый маленький из карликовых крунгов, — умница и герой.

И малыш решительно сделал первый шаг навстречу чуду.

Второй шаг.

И третий, наилегчайший.

Упругий поток подхватил его, мягко увлекая вперед, и крунг с радостным удивлением понял: лечу! лечу, братцы! Рядом, смешно гримасничая, кувыркался в воздухе коротышка-хронг — словно и сейчас собирался плеваться своими колючками. Глупыш! Страшно ему, видите ли! Оно и понятно: рожденный ползать…

Мимо со свистом проносились стайки железных ежиков, и крунг еще удивился: за что ежам такая честь — тоже лететь по воздуху, да в придачу куда быстрее, чем он сам, герой и умница?!

А потом… потом радужная завеса облепила его теплой болотной жижей. Приникла, впиталась, растворяясь в нем и растворяя в себе. Лишь тогда накатил страх. Запредельный, на грани с блаженством. Боли не было совсем. Только липкое тепло, и изумление: это он? это он кричит, самый маленький из карликовых крунгов?!

Да, он.

Кричит.

Не понимая, что делает, все еще улыбаясь, выплескивает последним истошным воплем животный ужас, предчувствие неминуемой, нелепой смерти!

И когда вечная тьма, где спит, отдыхая от трудов, прекрасная радуга, сомкнулась вокруг карлика, — сквозь нее, сквозь эту бесстрастную черноту долетел голос.

Голос, который на миг разорвал пелену ужаса, голос, от которого невольно попятилась сама Смерть.

— Не бойся, — шепнул кто-то. — Я спасу.

Логин Загаржецкий, сотник валковский

Хлеб наш насущный даждь нам днесь…

Язык тяжко ворочался в пересохшем колодце рта. Впервые в жизни, впервые в буйной и бурной, как высверк шабли над головой, жизни сотника Логина он не мог дочитать отче наш до конца.

Впервые.

И кому сказать! — из-за распроклятого жида-христопродавца!

— …остави нам долги наши, яко же оставляем мы должникам нашим…

Ну глянь! глянь в лицо черкасу, иуда!

Возьмись за крыж! Брезгуешь?! Ведь добрая шабля, с пышного бунчук-паши боем взята, есаул Ондрий не всякому доверит, мне — и то промедлил, старый рубака!

Я ж тебя насквозь вижу, песий сын… сам стольких в куски пошматовал, что и на исповеди не рассказать, иной раз от дюжины не знаю как отмахивался, а от тебя, Душегубец, впору и не отмахнуться! Славно ты моих Черкасов пластал там, на панской лестнице, Мацапуру-упыря собой закрывая! Вовек не забыть, на Страшном Суде — и то вместо грехов иное припомню: днепровский рыбак щуку-матку скучней пластает, чем Юдка — черкасов-реестровцев…

Дерись, тварюка!

— …не введи нас во искушение, но избавь нас от лукавого… Хотел сказать «аминь» — ан с первого раза не сложилось. Бульканье горлом, и весь тебе «аминь». Словно горелка из опрокинутой бутыли.

— Батька! Батька!

Дрогнула земля. Черной кипенью подернулось небо.

— Батька! Чуешь меня? Чуешь?

Пронзительный вопль ворвался в уши. Аж мурашки по спине. Нелюдской, вражий голос; а вслушаешься — дитя блажит. Малое дитя, кому не батьку выкрикивать на крыльце пекла запредельного, а на лозе оструганной по двору гарцевать. Такое ночью в теплой хате приснится — в ледяном поту кинешься в сени, долго будешь воду из кринки хлебать, заливая грудь… Да только всякого навидался Логин, сотник валковский, по сей геенне Порубежной всласть наездился, чтоб от дурных воплей за спиной кочерыжкой ежиться.

Хватит.

И поползла, шипя по-гадючьи, верная «ордынка» из ножен.

Авось в клинке больше гордости осталось, чем в хозяине неприкаянном, сменявшем душу на дочку, честь на кровь, славу черкасскую на скитания горемычные — и загубившем все сразу.

Выручай, невестушка!

— Батька! Да где ж ты?! чуешь ли?! — бешеной метелью взвился зов. Чорт тебе батька, горлопан! — в пекле ищи, не здесь!.. Накликал.

Встал чорт меж жидом и черкасом.

Сам длинный, черный, нос крючком; глазищи, прости Господи, лампадами горят — узкие, нелюдские, от висков к самому переносью.