Андрей Столяров - Ворон

Заиграла музыка. Тихо и печально обволокла крохотный зал. Кажется, Шопен, я не разбираюсь. Деятель шагнул назад и растаял за голубым крестом тумана. Все пошли вокруг. Шаркали ногами. Я не стал смотреть на Антиоха. Очень надо. Достаточно того, что я нашел его в пустой квартире.

Я ждал, когда все это кончится. Державшийся рядом незнакомый сухощавый человек церемонно поклонился.

— Прошу прощения, милостивый государь, вы меня не узнаете? Я имел честь: Иван Алексеевич…

— Ах, да, — сказал я.

Он, показывая, повернул к свету точеное, тщательное лицо.

— Как видите, пришлось вспомнить навыки молодости. Получилось, кажется, неплохо.

— Поздравляю, — равнодушно сказал я.

Он удивился.

— Сегодня я ухожу обратно, я теперь смогу. Вы уверены, что вам не понадобится моя помощь?

— Прощайте, — сказал я.

— Ну что ж, — ответил Иван Алексеевич. Из взгляда его исчезла доброжелательность. — Один вопрос: стараниями господина Осокина здесь появилось несколько персонажей…

— А мне наплевать, — сказал я.

Он поднял четкую бровь.

— Простите?

— Наплевать.

Иван Алексеевич опустил бровь.

— Всего хорошего, милостивый государь!

И понес высокомерную голову к выходу.

За ним потянулись остальные. Родственница ухватила меня под руку. Дворник уже не мог идти, его вели сослуживцы, крепко держа за вывернутые локти. Буратино суетился перед ними.

— Осторожней, осторожней, ребята… Не уроните, потом не подымем…

Проезжая мимо, дворник со скрипом повернул налитые, бычьи глаза.

— Ничего, здеся тоже можно жить, если приспособиться…

Мы прошли в зал ожидания. Я искал Ольгу. Она куда-то подевалась. Родственница не отпускала меня.

— Вы, наверное, дружили с Антошей? Меня зовут Вера Васильевна…

Я крутился всем телом.

— Он был очень хороший мальчик, — сказала она, поднимаясь на цыпочки и дрожа бурыми осенними веками. — Такой вежливый, послушный. Другие шалили, а он послушный.

Вытирая оплетенные паутиной мешки, она рассказала, что было плохо с родителями, Антиох жил у нее, она водила его гулять и будила по утрам, он поджег штору — приехали пожарные, она отвела его в первый класс, а потом проверяла уроки, он болел скарлатиной, ему казалось, что дед с белой бородой ходит по комнате, она рисовала ему стенгазету и сшила костюм на выпускной вечер, он поступил в институт и переехал, он заходил каждый праздник, он подарил ей корзинку для хлеба, в прошлом году она купила ему галоши, а он отказался носить, они так и стоят у нее в прихожей…

— Он был тихий, тихий мальчик…

Я увидел Ольгу. Она шла к выходу. Я не понимал, при чем тут галоши. Я не решался позвать ее. Она вышла наружу и спустилась по ступенькам.

— Вы меня извините, Вера Васильевна, — сказал я, — но мне — нужно.

Старушечьи пальцы сжали мою руку так, что отпечатались синие пятна.

— Это она его отравила, я знаю…

— Что вы, Вера Васильевна!..

— Я знаю, знаю, она ненавидела его…

У меня перевернулось сердце, но я выбежал вслед за Ольгой. Снаружи извивался грохочущий стеклянный лес. Бурлили потоки. Низвергался водопад с карниза. Здание находилось на холме, и все серое, бесконечное, наводящее ужас пространство было заполнено шевелящейся массой воды.

Струи ударили и ослепили меня.

Мокрый Буратино заботливо придерживал дворника, который смотрел вниз, на кирпичный куб, окруженный железным забором, — из толстой трубы вытекал и прибиваемый дождем волочился по желтым газонам угольно-черный дым.

— Дым. Зачем дым? — горько спросил дворник.

— Это чтоб видели — что без обману, — сердито ответил Буратино. — Стой прямо, дядя! Стоять можешь? Ну давай — левой ногой шажок… Вот так… Теперь правой ногой шажок… Да не падай, дубина!

Ольга уже подходила к остановке. Я побежал изо всех сил. Шумный, хлещущий дождь облепил меня. Как дракон, вылез из серой пелены неуклюжий трамвай. Двери захлопнулись. Вагон был совершенно пустой. Я взял билет, и он расползся у меня в руках. Я промок насквозь. Я устроился за кассой. Тонко стонали колеса. Ольга сидела впереди. Она знала, что я здесь. Она не обернулась. Трамвай пробирался по новостройкам между унылыми высотными коробками, где в канавах блестела глинистая земля. Редкие машины поднимали коричневые фонтаны брызг.

Антиох ушел вовремя. Два года он жил какой-то придуманной жизнью. Два года прошли без сна и покоя в лихорадочном беге неизвестно куда. Он, наверное, понял, что работает впустую — колотится головой, а стена с каждым ударом все толще и толще. Если бы он не ушел, то просто не знаю — как? Дальше пути не было.

Глина кончилась. Потянулись безнадежные улицы. Здесь был потоп, темное нутро ливня. Крутились водовороты. Сотрясая дома, ревел мятыми трубами водяной орган. Гремело и рушилось. Трамвай, будто корабль, вспучивал перед собой длинные волны. Тополиный пух растворился, с деревьев смыло листья, как старый пепел. Небо, грузное и лохматое, пропитанное горячей водой, навалилось на крыши, струило пасмурную унылость.

В такие дни легко умирать. В бессмысленном грохоте дождя легко переходить из одного призрачного мира в другой.

Показалась площадь, превращенная в озеро. Трамвай, пошатываясь, дополз до нее и замер. Ольга вышла. Мне было еще три остановки. Я тоже вышел. По всей поверхности плыли и лопались пузыри. На тумбе отмокли афиши. Ольга остановилась, поджидая. И я остановился. Трамвай с громким скрежетом потащился дальше. Тогда она повернулась.

— Ты почему здесь?

— Нипочему.

Она поглядела на часы. Дождь обтекал ее. Она не замечала, что — дождь. Прикинула в уме и сказала:

— Все кончилось. Ты, пожалуйста, больше не приходи ко мне.

— Ладно, — сказал я.

Мы стояли посередине площади, и небо отражалось в ней. Мы стояли посередине рыхлого неба.

Ольга кивнула и пошла через площадь. Я пошел в другую сторону. Мне было все равно, куда идти. Мок брошенный автобус. Бронзовый старик сидел в сквере на постаменте. Я поднялся на ажурный мостик. Доски были белые. Облезлые львы держали тросы в зубах. Я щурился, выжимая воду из-под век. Канал внизу распух, как муравейник. Навсегда тонули листья. Я снял пиджак. Он был тяжелый и бесформенный. Горячие струи побежали за шиворот. Я сжимал чугунные перила. Я не знал, что мне делать. Жесткие капли торопливо ощупывали меня.

9

Дождь лил весь день и всю ночь, а потом опять весь день и опять всю ночь.

Будто все дожди мира собрались над несчастным городом.

Дул резкий, сырой, порывистый ветер с залива. Вздрагивали антенны и провода. Свеже пахло море. Бешеная река, обратившись вспять, поднялась до гранитной набережной и вошла в улицы. Мутные волны гуляли по мостовым. Переполнились люки. Плескалось на площадях. Как мачта погибшего флота, торчала исполинская колонна с ангелом на вершине.