Марина Дяченко - Магам можно все

Ознакомительный фрагмент

— Нету здесь никакого суслика, — сказал(а) я сварливо. — Был, да весь вышел.

Юноша отошел прочь; по-видимому, он не поверил скверной женщине, в которую я обернулся, и намеревался продолжить поиски.

Не могу сказать, что в тот момент мне было жаль его. За один день передо мной прошло столько драм и трагедий, что на сочувствие нежному юноше не осталось сил. И кто знает, кому и за что он собрался мстить. Может, у него собаку убили. Или девушку увели…

Я шел по улице тяжелой походкой прачки. Грязный подол колыхался над самой булыжной мостовой, победоносно грохотали деревянные башмаки. И что за извращенная фантазия заставила меня выбрать именно эту, в высшей степени неприятную личину?

Эйфория — радость внезапного приза, гимн свалившегося с неба всевластья — закономерно сменилась тупой усталостью и едва ли не тоской. Я смотрел, как роется в куче отбросов ослепительно белый, с аристократическими манерами кот. Как он изящно поддевает чистой лапой то селедочный скелет, то обрывок картофельной шелухи; скверно, думал я. Во-первых, покарать возможно только одного злодея, в то время как злодеев в мире — пруд пруди. А во-вторых — ну что за низкая человеческая порода, что за подлое желание наказать врага чужими руками, выкупить справедливость, вместо того чтобы самому помочь ей воцариться…

Я намеренно злил себя. Мне очень хотелось увидеть в сегодняшних визитерах — корыстолюбивых, расчетливых купцов.

Вот если бы во всех их бедах виновен был один человек, раздумывал я угрюмо. Вот если бы… Как там говорил старичок-одуванчик? «Чем справедливее будет ваша Кара, чем могущественнее покаранный и чем больше злодейств у него за плечами…»

— Эй, баба, сбрендила?!

То, что я поначалу принял за стенку, возникшую прямо у меня на пути, оказалось всего-навсего пьяным ремесленником, судя по запаху, кожемякой.

— Эй, баба? Бодаться? Ты чего это? А? — тон его из удивленного все быстрее перетекал в игривый.

Я настолько поразился кожемякиным вкусам — польстился же на такую уродину! — что даже не сопротивлялся, когда он зажал меня — то есть мою личину — в темный угол какой-то подворотни.

— Ты, это… — голос его истончился и романтически задрожал. — Красотка, я сегодня заработал, хошь, в трактир пойдем?

Вонь от него исходила неописуемая. Все еще рассчитывая обойтись без резких жестов, я выдавил из глотки смущенное «хи-хи».

— Голубок, — сказал я визгливым рыбным голосом. — Шел бы ты по своим делам. Мне с тобой баловаться недосуг, женишок-то мой, кузнец, поди заждался…

Я забыл, что моей личине было лет сорок на вид. Такой не к жениху спешить — внуков нянчить; пьяный кожемяка то ли не понял, то ли принял мои слова за кокетство.

— Пташка… куда спешишь… куда летишь…

И заскорузлая ладонь смело полезла моей личине под подол.

— Эй, эй! — я стряхнул его руку. — Я стражу кликну!

Кожемяка обиделся:

— Я, это… Сама завела, а теперь верещать?!

И он притиснул меня к кирпичной стене — весу в нем было, как в годовалом бычке.

Стоило, наверное, найти выход поизящнее — но я устал. Поспешно, почти суетливо — нервы, нервы! — я вернулся в свой естественный облик, и кожемякина рука, только что шарившая под подолом толстухи, нашла совсем не то, что ожидала найти.

— Э-э-э…

На секунду мне даже стало жаль его.

— Э-э-э… — он уже хрипел. Наверное, друзья не раз предупреждали его, что много пить — вредно. Что рано или поздно ко всякому пьющему человеку приходит голая мышка на зеленых лапках и, печально подмигивая, говорит: все. Наверное, в эту секунду кожемяка был уверен, что напился уже до голой мышки; бессмысленный взгляд его скользил по моей одежде, по лицу, мгновение назад бывшим лицом толстухи. Мыслительные кожемякины процессы оказались столь замедленны, что мне пришлось в порядке поощрения ткнуть его кулаком под ребра.

Через мгновение переулок был пуст.

«…Я, говорит, теперь назначенная магиня, и шиш вам всем. Уеду в город, свое дело открою, денег заработаю и буду в старости вас содержать. Сунула за пояс палку свою волшебную и была такова, во как.

Через месяц весточка приходит: устроилась! И еще как устроилась, шиш вам всем! В настоящей магической конторе, у мага второй степени, да не девочкой на побегушках — полноправной помощницей, хозяин сказал, скоро в долю возьмет… И хвалил очень за талант да за умения магические.

Сперва мы отмалчивались, да потом и сами письмо с оказией пустили, не удержались… как контора-то называется? Что делает, что за ремесло?

Бюро находок, отвечает. Что кто если утеряет — к господам магам идет, и господа маги отыскивают. Сама, отвечает, уже два кошелька нашла (потрошенных, правда), козу нашла, кота и пуговицу с бриллиантом.

Ох, думаем, может, и вправду? Ясное дело, что дело чепуховое — котов искать, но раз нравится ей, раз довольна, и деньги кое-какие, и в долю возьмет…

А еще через два месяца — беда. Контора-то оказалась не простая; контора с двойным дном оказалась, для виду котов искали, а на самом деле темные делишки обделывали — с чужими тенями, да с умертвиями по заказу, на расстоянии, это когда вечером спать ложишься, а к утру уже мертвяк, потому что кто-то твою тень выманил да на медный крючочек намотал… Накрыли контору. Хозяин — в бега… поди поймай его, он маг второй степени! А наша дурочка наивная осталась. С кого спрашивать? С нее. В тюрьму… А она тех теней даже и не видела! Она понятия не имеет, как это — на медный крючочек! Допросчик, что ее допрашивал, говорит: видно, что девка ваша ни при чем, но сидеть будет, пока ТОГО не поймают… А как поймать-то его?!

И сидит, красавица, полгода уже. Королю прошение написала, но ответа пока не видать. Одно утешение: в тюрьме у них чисто, тараканов нет, постель мягкая, кормят сносно, видно, жалеют ее, дуру… И вроде бы стражник один ей приглянулся. Оно и понятно: как волшебную палку отобрали, так и девичьи чувства проклюнулись. Что будет с ней? Поймают ТОГО или не поймают? Любит ее стражник — или так, жалеет? Ответит король на прошение, помилует — или до старости в тюрьме запрет?

Не знать…»

Центр города тонул в неверном свете фонарей. Здесь еще работали питейные заведения, прохаживался патруль, крутилась скрипучая карусель, и юбки вертящихся на ней девчонок летали, как подхваченная ветром морская пена. Рынок закрывался, то и дело приходилось уворачиваться от огромных баулов, развозимых на тачках. На специальной тумбе справа от входа стоял мальчик лет двенадцати и звонким, но чуть охрипшим голосом выкрикивал платные объявления: