Было у него два сына - Лукьянов Денис Геннадьевич

Ты заинтригован. Ты первый раз слышишь, как смущается этот верзила — он похож на добродушного огра, тупеющего при свете дня, зато свободного и гениального ночью, во время каток в его любимую «Доту». Вечно хвастается — я, говорит, скоро стану киберспортсменом, вот увидите, еще наступит время игр будущего, только бы закончить школу и свалить.

— Возможно. Посмотрю по времени. — Ты скрываешь улыбку.

Хочется узнать, что у него на уме. Чувствуешь — время будто идет вспять. Но ты не готов возвращаться в прошлое. Не готов терпеть смерти десятков своих героев.

— Слушай, я тебе даже заплачу, — добавляет он. — Какие там у вас, художников, ныне ставки?

— Не в этом дело, — вздыхаешь ты. — Я правда подумаю. Расскажи потом, ладно? Или напиши. Башка болит.

— Забились. Жди весточку!

Он наконец уходит, а ты не спешишь покидать кабинет — дочитываешь комикс, одной рукой лениво бросая тетрадь — всю в набросках — и учебник в шопер; давно перестал ходишь в школу с портфелем, сломал культурный код десятилетий. Тебя вновь отвлекают. Ты думаешь, что вернулся огр-весельчак, все же не смог дотерпеть до далекого «потом», и уже прикидываешь, как бы сострить, но видишь над собой Аню, самопровозглашенную первую красавицу класса, давно забывшую, что школьная форма должна быть длиннее и скромнее ее юбок и полупрозрачных блузок. Учителя устали спорить, закрыли глаза. Твоя школа не пример для подражания.

Аня стоит над тобой с сумкой в руке и молча смотрит. Ты вспоминаешь выпускной после девятого класса, когда произошло слишком многое. Сперва тебя тошнило от лицемерных речей учителей — особенно тех, кто не вложил в вас ни капли знаний, — потом — от заказанной пиццы: ты не мог не поесть, сводило живот, но чувствовал, как от теста и жира размягчается твое идеальное тело. Потом — дискотека под глупую музыку и драка, которую пришлось разнимать, потом — Пашка, поймавший тебя по дорогое из туалета и бессвязно извиняющийся, падающий на колени. А дальше, пока ты сидел в углу, пил воду и смотрел на чужие танцы, Аня вдруг потянула тебя за руку, сперва хотела потанцевать, положила твои ладони себе на талию — ты предупредил, что отдавишь все ноги, а она хихикнула, шепнув: «Это только начало, дурачок». Потом пыталась поцеловать тебя, затащить в туалет, стянуть рубашку, а ты сперва просто отворачивался, а потом и вовсе оттолкнул ее; конечно, она напилась с остальными, но на следующий день писала: ты придурок — не понимаешь, что потерял. Ты присылал только гифки в ответ.

— Петя. — Она ставит сумку прямо на твою парту. — Ну хватит уже мяться, а?

Она садится рядом, вытягивает ноги, кладет тебе на колени — и как ей не холодно осенью в тонких бежевых колготках? — убирает телефон из твоих рук, наклоняется почти к самому лицу. Ты знал — ничего интереснее она не придумает.

— Ты ведь понимаешь, что теряешь? — Она проводит рукой по твоей щеке. Ты выжидаешь. — Не хочешь здесь и сейчас, так давай потом. Дома. Там удобнее.

Ты берешь в руки телефон. Встаешь, не обращая на нее внимания.

— Неужели ты забыла свои же слова пару лет назад? — Ты не смотришь на нее. — Петька-жирдяй, Петька-дурак?

— Петя-а-а. — Она медленно встает, подходит к тебе, хватает за руку. — Что было, то было. Все поменялось. Ты поменялся.

— Ага. — Наконец ты позволяешь себе отдернуть руку, взять шопер. Смотришь на Аню. Ее белая рубашка расстегнута на непозволительное количество пуговиц, виднеется черный кружевной лифчик, она специально выбирает такие, чтобы просвечивали. — Только ты — нет. Осталась такой же дурочкой. Отстань, ладно? У тебя полшколы есть. И не только.

— Придурок! — кричит она тебе вслед.

Вздыхаешь: почему нет никого интереснее, почему все вокруг так пресно, пошло и банально? Переспи ты с Аней, из этого не выйдет даже путной истории — ни драмы, ни комедии, одна скукота. С выпускного ты не позволяешь себе ни одного дурного слова в ее адрес, хотя хочется; ты помнишь мамины и бабушкины заветы, что быть мужчиной — значит быть вежливым и не обижать женщин, но сейчас позволяешь себе побыть взрослым. Ведь быть взрослым — нарушать собственные правила.

— А ты сучка, — пожимаешь плечами. — Самая настоящая и скучная.

Она вопит так, что народ в коридоре оборачивается. А ты, довольный собой, просто делаешь то же, что и всегда, когда хочешь побыть в тишине, — заходишь в туалет, где, как оказалось, не живет никаких монстров, запираешь дверцу и, облокотившись о дверцу кабинки, наконец дочитываешь комикс, листаешь новостную ленту. Тебе попадаются новые обучалки, реклама графических планшетов, рисунки кумиров, мемы, новости — их ты быстро пролистываешь, — старинные фрески, платья и гравюры, анонсы из мира комиксов и большого кино — их ты листаешь медленно, вчитываясь, — и бесконечные рекомендации, рекомендации, рекомендации…

Чуть не роняешь телефон.

Сводит живот. Возможно, туалет придется использовать по назначению. Ты пролистываешь ленту назад, открываешь картинку в посте, увеличиваешь, подносишь к лицу, чтобы убедиться в реальности происходящего. Переходишь в группу. Листаешь, листаешь, листаешь, не обращая внимания на гремящий в коридоре звонок. Быть такого не может, но ты узнаешь эту манеру и образы: морские пейзажи, покрытых илом рыцарей, русалок с голой грудью, золотых рыбок и плачущих у осенних озер девушек в пальто. Эля, Эля, Эля, такое может рисовать только Эля, никому другому не под силу пленить прохладный ветер, соленую воду и пригревающее солнце в листе бумаги или экране телефона, таким заклинаниям не учат даже в Хогвартсе, их не знает Дамблдор — только седой учитель, пахнущий фиалками, и Эля, его лучшая ученица.

Ты все еще не веришь собственным глазам — так же, как не будешь верить на пороге чужой квартиры, — но пальцы соображают быстрее головы. Ты видишь контакт для связи — имя чужое, на аватарке один из рисунков, но ты знаешь, что это Эля, как иначе, — и переходишь на страничку. Окно для отправки сообщения — пугающая пустота. Так, наверное, выглядел мир до начала творения — ты много читал об этом, ты пропитался мифологиями разных народов, ты стал видеть их в любимых комиксах, кино и романах. Боялся ли бог — любой из возможных, ты не веришь ни в одного, — этой пустоты так, как боишься ты? Ты набираешь сообщение быстро, с опечатками и, не перечитывая, отправляешь.

Была в сети час назад.

Ты опаздываешь на урок, и географичка, как всегда, лютует — она мнит свой предмет самым важным, до одури заставляет вас чертить бесполезные таблицы с ВВП разных стран, — но ты глух к ее крикам, слеп к заплаканным глазам Ани, расстегнувшей еще одну пуговицу на рубашке и севшей в соседнем ряду. Ты не можешь думать ни о чем. Ждешь ответ. Никаких уведомлений. Урок, второй, третий — Аня избегает тебя, весельчак-огр снова зовет на задний двор, и на этот раз ты соглашаешься. Не надеваешь куртки — сентябрь неприлично теплый, — выходишь с ребятами на улицу и, пока они смеются над Аниными выходками — все, кто хотел, уже пообжимались с ней и забыли, — бесконечно обновляешь переписку. Сообщение даже не прочитали. Тебе надоедает. Ты включаешься в беседу, выслушиваешь весельчака-огра, когда он отводит тебя в сторону и объясняет, что ему нужно нарисовать — подарок девушке, она, большая фанатка «Кис-кис», мечтает о своей группе, а он хочет подарить ей обложку к ее первой записанной песне. Тебе не нужно знать ни ее имени, ни ее музыкальных предпочтений, чтобы понимать: она тоже чувствует агонию столетия, перед сном слышит, как стонет мир вокруг, и пытается избавиться от этой концентрированной боли так же, как ты, — создавая.

Когда вы договариваетесь, огр-весельчак протягивает тебе руку, но ты не успеваешь ее пожать. Дребезжит телефон. Выхватываешь его из кармана брюк, чуть не роняешь — огр-весельчак смотрит на тебя несколько испуганно — и, не веря своим глазам, читаешь заветное:

«Петя!!! Бож, я не верю, что это ты. Давай встретимся. Я в городе. Теперь всегда здесь. Ты можешь?»

Руки трясутся. Ты отвечаешь. Предлагаешь не тянуть, увидеться сегодня же. Но не знаешь где. Эля предлагает сама.