Николай Ярославцев - Меч Шеола

Радогор наклонился к костру и поворошил угли.

Какой он, Радо?

Радогор пожал плечами.

Сам не знаю. Я, когда его увидел, подумал, что Симаргл на Рода восстал. Как и он, в зверином теле летает по небу и голова птичья. А присмотрелся, ан нет. Оклеветал его. Симаргл себе песье тело берет. А у этого гладкое и, как бы с рыжа. С песьим не схоже. Симаргл, когда к людям является, словно в огне горит и золотом чистым отливает и, кажется, что не он, а сама радость на землю спустилась. Этот же черен, как ночь разбойная, варначья и злоба изливается, задохнуться можно. Одно слово — изгой! Вот он и озлобился на весь свет. И меч поднял.

Лада с усилием отвела взгляд от костра.

— Теперь уж верно не усну. — Уверенно сказала она и потянула его за руку. — Или не Услада я?

— Запомнила таки, что не надо.

— Я про ворону запомнила. — Тут же многозначительно ответила она. Когда мне надо, я всегда памятливая.

И распустила ремешок подкольчужника.

Ночью Радогору спалось плохо. Громко стонал, несколько раз порывался встать. Но Влада, проснувшись, прижимала его к себе и, с трудом удерживая, как могла успокаивала его. И сама не знала, как ему помочь и не один раз готова была расплакаться от осознания собственной слабости и никчемности. А он все стонал и бился в ее руках. И успокоился только перед рассветом, когда забрезжила тонкая полоска зари по виднокраю. Открыл глаза, а в них сна как не бывало. Привстала на локте и наклонилась над ним, заглядывая в его, сразу осунувшееся, постаревшее лицо Провела ладонью по щеке.

— Не его, родичей видел я, лада. Разбередил, растревожил я вчера своими разговорами глупыми их навьи души. Поторопился злобу свою утолить, убежал и оставил их без погребения. И стонут, плачут они сейчас потому. Что в вирий попасть не могут. Корят, ругают меня, а мне ответить не чем. Так и бродят по городищу, по лесу, а кто поможет им, когда кроме меня не осталось у них других родичей?

А что сказать ему, как утешить? И снова почувствовала себя слабой и беспомощной.

— Вот и тебя перепугал. Как воробышек взъерошилась.

— А мы заедем к ним, Радо. — Нашлась она. — И управим все, как надо. Если придут снова они к тебе, ты им все так и скажи. Или оберегом заслонись.

— От родичей оберегом? — Нахмурился он. — уж лучше я попреки терпеть буду. А заехать, я еще раньше сказал, обязательно заедем. Пусть упокоятся их души, Лада.

И Лада заторопилась, радуясь тому, как все хорошо придумала. Выложила на холстину остатки ужина, сама сбегала к ручью за свежей водой. Своей рукой подсунула ему самый мясистый ломоть кабанины и заставила съесть его без остатка.

-Ты, Радо, больше не слушай меня, девку глупую, а делай, как сам знаешь. Захочешь в трактир ехать, так и вези прямо туда. Это же я потому блажила, что видеть не могу, как смотрят на тебя девки и женки молодые. Бабка Копытиха и то говорит, крепко, де он тебя к себе присушил. А это не ты меня присушил, я сама своей волей к тебе присохла и так, что ногтями не отскрести. Я же без тебя и не живу вроде. Вся мертвая. Ты ночью стонал, а я рядом умирала.

И разревелась, прижавшись к его плечу.

Радогор растерялся. Успокаивал, глядя по голове и по плечам, как маленькую.

— Не присушивал, Ладушка, потому, что сам присох. Ты еще на лодии была, а я уже знал, что моя ты. Сама Макошь наши нити переплела и мне в ухо шепнула, «Иди».

Лада всхлипнула. Глотая слезы и возразила. — я всегда знала. Тебя во сне каждую ночь видела, Ладо мой, и только ждала, когда придешь.

И в седло ее уже посадил, а все твердила.

— Пешком, босая по острым камням за тобой пойду, через огонь побегу. И не охну, не крикну.

Вложил поводья в руки и улыбнулся.

— Не надо по камням. На руках унесу.

Но о трактире больше не заговаривал. Даже тогда, когда угодили под проливной холодный дождь. Смотрел, как катятся струйки дождя по ее лицу. Стекают за ворот подкольчужника и не раз порывался что — то сказать, но так и не сказал, ожидая, что она первая заговорит. Но и она молчала. А дождь хлестал все сильнее и сильнее, а к вечеру еще и ветер поднялся. И бросал потоки ледяной воды прямо в лицо. Ночь коротали, прижавшись друг к другу под развесистыми сосновыми лапами.

Надо было тебя послушать, Лада, и мимо ольхи ехать. — Сказал он утром, глядя на ее мокрое лицо. — Озябла? Пройдет дождь, разведем костер, обогреемся.

Но и днем дождь не прекратился. Стеной встал у них на пути. Руку вытяни, пальцец не увидишь.

Дорога вывернула к реке, открыв, обнесенное тыном, городище. И Ралогор, даже не посмотрев в сторону продрогшей княжны, решительно направил своего жеребца по склону вниз, к нему. Ноги лошади скользили по раскисшей земли, она пугливо всхрапывала, норовя сесть на круп, и косила на нег глазом.

Ворота в город были еще открыты. Страж, выглянув, бросил на них злой взгляд, и вышел, поеживаясь, навстречу.

— Кто? Зачем?

— Постоялый двор есть? — Спросил, не ответив, Радогор и бросил ему серебряную денежку.

— Вниз, к реке держи. Не проедешь. — Проворчал страж. — Еще одну. С головы по деньге.

Взгляд его, пока рука с серебром тянулась к кошелю. Заметил княжескую гривну на груди Радогора и в глазах появилось сожаление. Гости не из простых, можно было въездного вдвое запросить. Но промолчал, отступил в сторону, пропуская и скрылся под досщатым навесом.

Город показался им неказистым и на редкость несуразным. Утонул в грязи, разбросав в беспорядке домики и домишки. Дорога спустилась вниз и уткнулась в покосившееся строение. Плотно окруженное грудами мусора. Через не плотно закрытые двери до них донеслись голоса, прерываемые с завидным постоянством молодецким пьяными криками. Остановились у коновязи с десятком привязанных лошадей. Здесь же в беспорядке, задрав оглобли к небу, мокли телеги.

По скрипучим ступеням поднялись на крыльцо. Радогор толкнул двери и первым шагнул в трактир. Спертый, тяжелый от мокрой одежды, ядреного пота, закисших отходов и перегара ударил в ноздри, заставив поморщиться. Низкий, почерневший от копоти и испарений, потолок, два десятка длинных столов с такими же лавками да очаг составляли все убранство трактира. И гости, в большинстве своем, были загнаны за эти стены по ой же причине, что и они. По одну сторону от дверей нашли себе место десяток, а может чуть больше, селян, по другую, ближе к очагу развеселая кампания. Не похожая на селян, но и на воев тоже Дюжими голосами горланили залихватскую песне, вторя ей ударами кулаков в столешницу. И вкладывали в песню столько силы, что, казалось, еще одна такая песня и стол развалится. Лица красные. И не поймешь сразу от вина ли или от того усердия, которое вкладывали они в песню. Волосы слиплись от пота, бороды вымокли в вине.