Николай Ярославцев - Меч Шеола

И снова фыркнула.

— Вся начисто из — за тебя испростыла. Вот свалюсь в огневице и воды подать будет не кому. Так и помру на зло тебе, чтобы совесть измучила и иссох через нее.

— Тетушка! — Испугалась Влада.

— А ты не заступайся за него, девка. Он и тебя, бедную, не пожалел.

Закрутилась на одной ноге, разгоняясь волчком, а потом и совсем из глаз пропала. И только ветер и выл там, где только что стояла она. Островок дернулся и неохотно сдвинулся с места. И медленно поплыл поболту.

— Не слушай ты ее, Лада. Это она не со зла. По привычке. — Успокоил Радогор княжну, согревая в ладонях ее, почти детские, ступни. Если бы говорила со зла, давно бы уж с рыбьим хвостом ходил. А, может, и того хуже.

Кикимора тотчас вынырнула из сверкающей воронки и сверкнула глазами.

— А раньше сказать не мог? Уж я бы такой хвост своему соседу приладила, обзавидуешься!

— И сейчас не опоздало.

— Сейчас его еще найти надо. А как я его искать буду, когда нас самих сначала надо найти. — Отрубила кикимора, вытягиваясь через его плечо. Чтобы посмотреть на Владу. И запричитала. — Ой, ноженьки, наши белые! Да, что он, варнак, над тобой сотворил?

И убежденно закончила.

— Теперь по ночам ломить будет, как мои! Верно тебе говорю.

Но тут же забыла и о своих ногах, и об их болезненном состоянии. Принялась развязывать мешок, не переставая при этом ворчать на Радогора, не забывая упоминать крепкими словами и Упыря.

— Все, все, как есть перепортил. — Всплеснула руками, и заохала. Не утонули, так уж сейчас смертоньки жди, голодом уморит. А то невдомек, что порченый хлеб, не девка. Это только девка от раза к разу слаще делается, а с хлебушком все, как раз наоборот.

Радогор вспыхнул и побагровел. А Влада, как сидела, так и подпрыгнула.

— Тетушка! — Оскорбленно крикнула она.

— А что тетушка? Я все по жизни, как есть? Не убавить, не прибавить. Ты много по началу расчухала? Так, охотку сдернула. Это уж потом начала разбирать, что да как… Куда да почему. А с хлебом все иначе. Одна ему дорога, в воду.

Добралась до, завернутого в тряпицу, окорока. И обнюхала его со всех сторон.

— Оскоблить со всех сторон, зажать нос пальцами, так, может, и не отравимся. Ну, а если грех какой дорогой случится, на себя пеняй. — Повернулась она к Радогору. — Если мелконько искрошить, то я, как твоя птица тоже поглотаю.

И запоздало спохватилась, сокрушенно разводя руками.

— Эх, надо было мне самой мешок тащить. Не переломилась бы. Доперла. Я и юбки не замочила. А не то, что похуже.

Но ждать не стала, когда Радогор порежет злополучный окорок. Хищно сверкнула глазами и прямо из — под ножа выхватила самый большой ломоть. И сразу же впилась в него зубами.

— Как сроду не едала! — Пояснила она Владе. — Оголодала чисто вся. Аж брюхо ссохлось.

Глава 21

Их зеленый плот, повинуясь воле капризной берегини. Плыл неведомо куда. А сама берегиня сидела на самой кромке их нечаянного суденышка и побалтывала в воде ногами. Хоть и жаловалась не переставая на сточенные, по самые корни, зубы, но успела расправиться не с одним ломтем копченой кабанины, пока не насытилась, добрея прямо на глазах. Затолкала последний кусок в рот, проглотила, сыто рыгнув, и погладила потемневшей корявой ладонью княжну по спине.

— И как он позволил тебе такое добро в воде мочит? Просто ума не приложу. И в толк не возьму.

А Влада после еды почувствовала, как от усталости, даже сидеть не в состоянии, и забралась под руку Радогора.

— Потерпи, ладушка. Сейчас теплее будет.

Отстранивв ее, встал на колени и принялся разгребать мох, выстилая его птичьим гнездом. Руки ощутили знакомое тепло и он поднял их над гнездом, согревая его.

— Эй, эй! — встревожилась кикимора. — Не вздумай спалить. Или того хуже, уронишь его на дно, ковыляй потом чем попало. И так доедем.

Но Радогор, не обращая внимания на ее слова, продолжал сушить гнездо, и скоро оно было готово. Бережно переложил дремлющую княжну в это теплое ложе и укрыл совершенно сухим пластом.

— Ложись рядом, Радо. Ты тоже устал не меньше нас.

Ложись, Радогор. Милостиво разрешила ему и кикимора, на которую после плотного ужина, накатила невероятная доброта. — Разбужу, если что. Только покажи, куда править надо.

— Плыви, тетушка, куда плывем. Пусть думает, что по его воле по болоту крутимся. Почему не потешиться ему на последок? Ночью повернем куда надо. И ты ложись, тетушка. Не сиди.

— Ну, уж. Ко мне и сон не идет. Я от него теперь любой подлости жду. А уж тех пауков я с детства не перевариваю. Аж перевернет и скрючит всю, как на паутину набегу. И холодом сразу наносит, как посмотрю в паучьи глаза. А они у него круглые и не моргнут. Так до самых пят и достают. И зачем они Роду понадобились, хотела бы я знать? Так не скажет, сколько бы не спрашивала. А, может, и сам забыл. Или хотел одно, а вышло другое. Или спросить уж? В лоб не стукнет. И за спрос денег не берут. Ты то сам, как думаешь?

Но Радогор ее не слышал. Откинув рукотворную полость, прилег рядом с княжной, боясь потревожить и сам того не ожидая, тоже уснул. Причем, уснул сразу, как в черный омут провалился. Дедко Вран в таких случаях, когда добудиться его не мог, говорил, уснул, как издох. Или пропал! Но с тем же смыслом. И только сейчас, уснув, понял, как сильно вымотался за эти дни. В висках пощипывало и покалывало. В затылке, как городищенское било колотилось. И внутри, вероятно, от не свежего мяса, ныло и крутило. Перед глазами то появлялся, то пропадал, заросший шерстью, Упырь. Беснуется, прыгает по деревянному настилу, кулаками грозит. А рядом с настилом его изба плавает. Злорадно усмехнулся во сне, но и не подумал глаза открыть.

Вода медленно просачивалась через мох, подбиралась к их ложу. Но и это не могло разбудить его. Уже не раз говорил себе, пора… И продолжал спать, словно какая — то сила удерживала его под мшистей полостью. Боль неожиданно стало сильней, но и сейчас он не находил в себе сил подняться.

Перед глазами снова появился Упырь. Напряженно вглядываясь в беспросветную тьму, — неужели до самой ночи проспал? — он размахивает руками и кричит, раздувая бороду.

Их зеленый плот тряхнуло и бросило вверх. Мучительно морщась, открыл глаза. Влада спала все с тем же страдальческим выражением на лице. А по другую сторону от нее, тесно прижавшись, похрапывала берегиня, да так, что задиристый расщеп на ее голове вздрагивал и потом долго не мог успокоиться.

— Не обманул сон. Ночь! Глухая… Не звезд, не лунной дорожки — помощницы. А из глубин дрягвы поднимаются и с треском рвутся, едва поднявшись на поверхность, огромные пузыри. Воздух густой, сладковатый раздирает грудь и дурманит сознание.