Надежда Попова - По делам их

— Ничего. Только пообещал мне уши отрезать, если я записку не принесу…

Курт невесело усмехнулся, и подопечный исподволь погрозил ему кулаком.

— Какой он был? — пихнув Бруно ногой в ответ, спросил он. — Хоть что-нибудь ты вспомнить можешь?

— Да заткнешься ж ты? — не сдержался подопечный. — Вольф, ты можешь нам его описать? Какой он был? Молодой, старый, высокий, маленький?

— Я не запомнил… — растерянно оглядываясь на Курта, пробормотал мальчишка. — Он подошел, спросил — «Хочешь булочку?»… Я сказал, что, конечно, хочу, а он сказал, что надо отнести записку. Я его не рассматривал, так все быстро было… Он булку дал, а потом — про уши; я забоялся и смотреть на него совсем перестал…

— Ясно, — вздохнул Курт разочарованно, снова глядя в строчки на неровной поверхности пергамента. — Ничего мы не добьемся — на то и расчет… Где ты живешь, кто родители?

— От мясницкой лавки Круста второй дом, мой папа мяснику помогает туши подвешивать…

— Ясно, — повторил он, кивнув на дверь. — Свободен.

— Спасибо за помощь, Вольф, — снова выставив за спину сжатый кулак, улыбнулся мальчику Бруно. — Ты можешь идти домой… Ты никому ведь не говорил про то, куда и зачем идешь?

— Конечно, нет! — почти со страхом воскликнул тот, и подопечный кивнул.

— Молодец. И не говори. Никому-никому, понимаешь? Ни друзьям, ни папе, ни маме — никому. Это тайна.

— Уж понимаю, — даже осмелев на миг, важно кивнул мальчишка и, развернувшись, бегом метнулся к двери.

Бруно поднялся, бросив на своего опекателя казнящий взор, и тяжело вздохнул.

— Либо это дело тебя доконало, — предположил он недовольно, — либо в вашей академии не объясняют толком, как брать показания у таких вот свидетелей… Ты настолько парня запугал, что он едва не лишился дара речи вовсе.

— Я не люблю детей, — откликнулся Курт хмуро. — Не умею с ними говорить и не люблю. В академии нам разъясняли различные подходы, и к детям тоже, но мне это всегда было… А знаешь, — осекся он на полуслове, — это, вообще, не твое дело. Помог — спасибо. Свободен.

Не обращая внимания на насупившегося подопечного, Курт вновь развернул записку, снова прочел. Судя по неопрятности и ошибкам, доставленное послание не сочинено кем-либо из студентов, хотя высказанная мальчику угроза вполне могла прозвучать и из уст представителя университетских слушателей. Что окончательно развеивало все сомнения относительно части общества, из коей происходила эта opera anonyma,[151] так это назначенное место встречи…

— Что это за дом корзинщика? — точно подслушав его мысли, спросил Бруно; Курт поправил:

— Старый дом корзинщика… Помнишь, я рассказывал, насколько чума проредила Кельн? Этот дом как раз в том квартале, который вымер практически полностью, там обосновались местные шайки. Сейчас их сильно поубавилось — магистрат, все ж таки, хоть как-то, а работает. По крайней мере, сегодня нет того разгула, что начался при мне, но — всех же не выловишь, разве что облавой; вести себя стали потише, нападают не каждый день, но… Те кварталы — до сих пор во власти уличных шаек.

— Стало быть, — уточнил Бруно, — тебе предлагается среди ночи одному пойти на территорию, подконтрольную преступникам?..

— Твоя сообразительность и догадливость порою просто зашкаливают, — преувеличенно дружелюбно улыбнулся Курт; подопечный поморщился.

— Прекрати; но ты ведь понимаешь, что Керн тебе не позволит?

— Конечно, — кивнул он. — Поэтому, пока я не вернусь, знать об этой записке он не будет; это — понятно?

Бруно нахмурился, глядя на него придирчиво, и уточнил:

— То есть, ты намерен скрыть от вышестоящего сведения, касающиеся дела? Я тебя верно понял?

— Сведения Керн получит — с подробностями. Когда вернусь.

— Если вернешься, — поправил подопечный; Курт кивнул.

— Вот потому я и не желаю ему сейчас ничего рассказывать — он ответит мне так же. И затеет сочинять мне прикрытие, оцепление, слежку… Тогда он, кем бы он ни был, исчезнет, а мы потеряем сведения неизвестной ценности.

— Ты уверен, что это единственная причина? — осторожно предположил Бруно, перехватив его взгляд. — Ты уверен, что просто не начал вести свою игру за спиною начальствующего и сослуживцев?

Курт мгновение молча смотрел мимо, на шершавый серый камень стены, а потом переместил тяжелый взгляд на подопечного.

— Что-то я не вполне понял, — произнес он медленно. — Ты что же — обвиняешь меня в том, что я недобросовестно веду дело?

— А если и так? — взгляда Бруно все-таки не выдержал, отвернулся, но голос креп лишь более. — Я ведь слышал, как вы обсуждали то, что она тебе травила — там, в камере. Она попросту норовит вызвать тебя на жалость, потому что иного выхода, иного способа выкрутиться у нее нет, неужто ты этого не понимаешь? И — да, я начинаю опасаться, что ты задумал повернуть дело так, чтоб оправдать ее.

— Осмелел… — усмехнулся Курт холодно, смерив его взглядом. — А кроме того — внезапно стал верным сыном Конгрегации… С чего вдруг, Бруно? То тебя не убедишь в виновности преступника, то ты неожиданно начал печься о моей преданности и благе дела…

— Потому что вижу это самое дело, — отрезал тот решительно. — Потому что, как я и говорил, желаю помочь найти убийцу хорошего парня, который никому ничего плохого не сделал; я его знал не слишком хорошо, но точно знаю, что он такого не заслужил. А когда я вижу, что убийца может избежать наказания лишь потому, что у тебя в душе зародились сомнения, что у тебя вдруг начали думать не мозги, а кое-что ниже…

— Стало быть, так, Бруно, — оборвал он тихо. — Моя душа — не твоя забота. Что касается моих мозгов — было б неплохо, если бы твои хоть изредка думали вполовину так же хорошо. Керну о записке ни слова, иначе я переломаю тебе руки. Это не метафора.

Подопечный отвернулся, переводя дыхание осторожно, тихо, дабы успокоить явно видимое бешенство, и, наконец, выговорил:

— Хорошо, допустим, я буду молчать; но ваш стражник? Ему ты тоже пригрозишь переломать конечности? Хотелось бы взглянуть на это.

— Он только заступил и сменится лишь к ночи, тогда меня здесь уже не будет, а Керну сейчас не до того, чтобы прохаживаться по постам и справляться, как дела. Итак, мы договорились? Молчать. Керну ни слова; Ланцу и Райзе тоже. Ты вообще ничего не видел и не слышал. Ты вспомнишь об этом происшествии лишь в том случае, если меня не будет в Друденхаусе к утру. Это — понятно?

— Слушаюсь, — издевательски поклонился Бруно. — Мне уже хочется, чтобы утро поскорее настало, и мне было что вспоминать.