Медвежье молоко - Елена Александровна Ершова

Мара смяла её лицо, будто бумажный пакетик. Брызнула, вытекая, невесомая птичья душа.

Мара пила её, урча и облизывая выпученные глаза сороки шершавым языком. Вдыхала невесомый пух. Глотала кости. Насытившись, отбросила пустую оболочку.

Тётка – уже не птица, а скоро и не человек – села, слепо шаря подле себя: искала берет.

Завтра, знала Мара, её найдут мёртвой у памятника Петру, с потрёпанной картой под мышкой, а в морге диагностируют обширный инфаркт. Потеряв одну душу, вторая долго не живёт. И кто увидит в этой обыденной смерти убийство, заподозрит в нём честную пенсионерку, всю жизнь проработавшую в сфере общепита?

Вытерев рот ладонью, большая медведица побрела прочь, всё дальше углубляясь в чащу.

Глава 6

Первая зацепка

– Она чокнутая, – Астахова раздражённо выровняла карандаши, постучала точилкой, выбивая опилки. – Паспорт пустой. Ни свидетельства о рождении, ни фотографий пропавшей. Чушь какая-то.

– Я ей верю.

Белый не отлипал от окна, спрятав руки в карманах мантии. На парковке женщина безуспешно крутила ключ зажигания, старенький «логан» скрипуче кряхтел и не хотел заводиться.

– Увижу, что ошиваетесь возле её дома, Резников, удавлю, не посмотрю на протекцию. Ещё и рябины напихаю. Только не в рот, а в…

– Специфические фантазии у вас, Вероника Витальевна, ещё и с моим участием. Вижу, вас заводят альбиносы? – откликнулся от окна Белый. – Лучше скажите, что по свидетелям?

– Пацан и без того едва заикаться не начал, а вы его добить хотите?

– Ведь не начал.

– Не своевольничайте! – Астахова погрозила карандашом. – Я не погляжу на штрихкод. Может, это просто ничего не значащая татуировка? Может, это вы той ночью блуждали по лесу, а? По Лесу, я хотела сказать, – с нажимом повторила она. – Я знаю почерк перевертней.

– Ничего вы не знаете.

Белый прошёл по кабинету, задвинул на место стул – детдомовские привычки въелись подкожно. Астахова сонно моргала, не то от табачного дыма, не то от потолочных ламп. Легавые больше лают, чем кусаются. А вот перевертни – кусают, и ещё как.

– Завтра в десять! – прокричала Астахова. – И не опаздывайте!

Он мягко прикрыл за собой дверь.

Это сейчас Белый относился к чужой неприязни с философским спокойствием – иначе нельзя. Обида перерастала в раздражение, раздражение – в гнев, а гнев выворачивал нутро наизнанку. Тогда случались изменения, и они не всегда были привязаны к лунному циклу.

Впервые Белый почувствовал себя другим в детском доме.

Там вечно пахло канализацией, носками и пригоревшей кашей. На первом этаже жили дошколята, на втором подростки. Как и все сироты, Белый выбегал навстречу гостям, которые привозили в детский дом игрушки, игровые приставки, сладости и другие подарки, которые редко доставались Белому.

Он с малолетства чувствовал свою непохожесть. Его дразнили злее, чем прочих, называя Седым, Молью, Уродом и, конечно, Белым. И куда чаще раздавали подзатыльники и отнимали детдомовскую еду, богатую калориями на бумаге, а на деле представляющую собой плохо проваренную рисовую или манную кашу, непрожаренные котлеты, супы с плавающим в бульоне куском курицы или овощи, на которые особенно богата осень.

Он научился давать сдачи, за что сам неоднократно был наказан воспитателями, не слишком разбирающимися, кто зачинщик. Единственным человеком, кто был к Герману добр, оказалась пожилая воспитательница Вера Ивановна, с очками, вдвое увеличивающими её блеклые глаза.

– Не ложися на краю, – мягко пела она, сидя подле его кровати, установленной возле окна, где между плохо сдвинутых штор пробивался свет уличного фонаря. – Придёт беленький волчок и ухватит…

«Почему беленький, когда волк серенький?» – хотел спросить Герман.

И забывал.

Ему снился лес – густой, непролазный, над которым висела покрытая запёкшейся кровью луна. При виде неё замирало дыхание и сладко ныло в груди, и мальчик просыпался заплаканным и мокрым.

Ещё Белый больно кусался – до крови. Зубы у маленького Германа были крепкими, здоровыми и очень острыми. Такими же острыми, как нюх.

Уже в пять лет он мог учуять с улицы, что готовилось на детдомовской кухне.

Он знал, как пахнет свежее, в белых прожилках мясо, и отличал свинину от курицы. Он чуял, насколько свежую привозили картошку, морковь или капусту с многочисленных фермерских огородов – овощи, как правило, были перезрелые, скользкие и малосъедобные, пусть повара и проявляли чудеса смекалки, добавляя их в те или иные блюда. Капусту сироты ели до самой весны, добавленную в пироги, запеканку, супы и котлеты.

К восьми годам Белый дорос до титула детдомовского психа, с которым общались только на кухне: старшие сироты приносили ему тарелки, требуя сказать, есть ли в котлетах капуста и лук. За это Белый брал небольшие подношения в виде конфет или маленьких резиновых зверей. Зверям Герман отрывал головы и в этом видел особый акт мщения каждому обидчику, а конфеты прятал под матрас, потому что Вера Ивановна утверждала, будто из сладостей вылезают мышки и прогрызают в зубах дыры. Она же и научила прятать истерзанные игрушки.

Найдя тигра с рваной бахромой на шее, она долго смотрела на него, а потом сказала:

– Волчок всё-таки пришёл. Теперь, Герочка, ночами нужно закрывать шторы.

Ему на миг показалось, будто вокруг фигуры воспитательницы пульсирует странное свечение, но та моргнула и окончательно погасла потолочная лампа. И с той поры окна Белый действительно не открывал.

В десять лет он узнал, каково на вкус сырое мясо.

Потрогав марлевые шарики в ноздрях и убедившись, что они на месте, Белый глубоко вдохнул ртом. Воздух отрезвлял, но вместе с тем приходило понимание: прошлое не вернётся, а мёртвые не воскреснут, как не воскреснет девочка с набитым рябиной ртом.

– Не заводится? Позвольте, помогу.

Он взялся за дверную ручку «логана», и в стекле отражение мужчины наслоилось на испуганное лицо женщины. Дверь оказалась заблокирована.

– Так вы хотите, чтобы вам помогли, Оксана? Хотите найти дочь живой?

Он старался говорить доверительно, хотя знал, что его плохо слышно по ту сторону двери. Щёки женщины лихорадочно пунцовели, ногти с испорченным маникюром нерешительно постукивали по кнопке блокировки. Матери пропавших детей – они все такие. Полые внутри, будто ёлочные игрушки. Их истончает горе и страх – коктейль, который Белый чуял даже сквозь марлевые шарики. Тронь – разлетятся на осколки да заденут тех, кто поблизости.

А ещё они имеют хороший нюх на зверей.

Те, кто чувствует зверя, всегда прячутся за металлическими засовами, задёрнутыми шторами, пентаграммой из соли и серебряными украшениями, прилаженными к дверной коробке. Потеряв дочь и ступив на край безумия, Оксана балансировала на нём, позволив всем чувствам обостриться.

Она глядела со страхом, будто пыталась разглядеть за внешней