По волчьему следу - Екатерина Лесина

Но работали все, даже старостиха с дочками. Дело не в богатстве. Дело в том, что зазорно это – не работать.

Вдох. И выдох. Когда же оно успокоится, наконец? Болеть перестанет? И просто вот… забудется? Не забудется, но хотя бы станет так, чтобы… не больно.

Когда-нибудь.

Наверное.

А потому я цепляюсь за нить разговора.

- Так вот… у нас все просто было. Обыкновенно. И казалось бы, видишь человека – поздоровайся. А нет… оказывается, здороваться можно по-всякому. С одним так, с другим этак, третий и вовсе должен первым, а если ты, то кого-нибудь там оскорбишь… чью-то память предков. Причем серьезно ведь! Ну вот как мертвых предков может оскорбить факт, что ты первым поздоровалась с человеком?

- Понятия не имею, - честно ответил Бекшеев.

- Вот… и сидеть надо по науке, и ходить… и в дверь. Меня месяц… месяц! Представь себе, месяц учили правильно выходить из комнаты! Чтобы и не пятится, и не поворачиваться задницей к гостям. И вот скажи, вы и вправду тратили время на эту… маету?

- Даже признаться стыдно, - он приостановился. – Но да… я тоже не слишком любил занятия по этикету. Вела их весьма… суровая женщина.

Бекшеев даже поежился.

- И когда я брал не ту вилку, она била линейкой по пальцам.

- Зачем?!

- Для науки… ну это пока матушке не донесли. Тогда скандал случился…

- И вот скажи мне честно. Еда ядовитой станет, если в нее неправильной вилкой тыкнуть? Или не такой вкусной? Зачем это все?

- Ну… с такой логикой можно дойти до того, что вовсе столовые приборы не нужны. Зачем, когда есть пальцы?

- А то… пальцами тоже вкусно. Особенно, когда еда… появляется. И горячая.

Мы оба замолчали.

И я вспомнила, как смешил меня Одинцов с его привычкой повсюду таскать вилку с ложкой, и белоснежную льняную салфетку. Правда, белоснежной она была в первые дни, потом… потом, где-то через пару месяцев ложка потерялась. А из вилки, помнится, мы отличный взрыватель, силой заряженный, соорудили. Очень тогда пригодился.

- Знаешь, мне иногда кажется, что какую бы тему я ни затронул, она будет… болезненной? Неприятной? – Бекшеев потер ногу.

- Болит?

- Скорее отходит. Будто мурашки бегают. Неприятное чувство.

- Машину…

Я огляделась.

Темно.

И улочка эта. Госпиталь остался где-то позади. Люди и людные улицы, если в Бешицке вовсе есть ночные людные улицы, впереди. И что теперь? Бросать его тут…

- Все нормально, просто щекотка под кожей… а про темы… не знаю. Меня учили вести правильно разговор, но…

- Со мной об искусстве бесполезно?

- Не то, чтобы бесполезно, извини… скорее мне кажется, что искусство тебе не интересно.

- Не особо. Но вид сделать могу. Этому я научилась.

- Не надо, - попросил он. – Только… не надо вид делать. От этого устаешь. Иногда и вправду… сперва я не замечал. Да и вряд ли кто-то заметил бы, особенно, когда все именно так, как ты привык. Как тебя учили… красиво, изысканно. И правила давно установлены. А разговоры об искусстве – часть игры. О чем еще говорить культурным людям.

- О погоде?

- И о ней тоже.

- О погоде и я могу. Закат быстрый, значит, скоро дождь пойдет. К обеду, думаю… и затяжной. Видишь, месячик вон краснотой отливает? Фигово. В лесу следы подмоет, да и грязища будет такая, что ухайдокаемся по самые уши…

Бекшеев рассмеялся.

Громко так, от души.

- Что?

- Тебе… следовало сказать, что близость дождя будит в твоей душе печаль. Ты ощущаешь, как никогда остро, единение с природой…

- Как, как? Погоди. Запомню. А если солнце?

- Тогда радость. Или грусть… грусть по любому поводу в моду вошла, насколько знаю. И тонкость чувств.

- Это не ко мне. Княгиня Одинцова как-то сказала, что я толстокожая, как… и чувства такта лишена. К слову, её правда. Начисто лишена.

- По-настоящему тактичный человек никогда не скажет другому, что этот другой лишен чувства такта.

Я фыркнула.

Приятно. Наверное… хотя вот теперь наши мелкие ссоры, даже не ссоры, а её обиды, демонстративное меня игнорирование. Холодность… это все кажется таким смешным и глупым. Как и мое собственное поведение, когда вот назло…

Какая же нелепость та наша необъявленная война.

- Я её довела, - призналась я честно. – Она ведь хотела как лучше… пусть и не была довольна выбором сына, но попыталась… не знаю. Вылепить из меня княгиню? Чтобы достойная и все такое…

Надеюсь, нынешняя супруга Одинцова в достаточной степени соответствует чаяниям его матушки. Хотя… после меня-то…

Бекшеев идет молча, неспешно так, но довольно легко, стало быть, помогла ему Валерия Ефимовна.

- Уже потом… после войны… когда я женился и все такое… моя жена очень любила всякие мероприятия. Музыкальные вечера. Суаре. Оперу… ну и просто визиты… и я сопровождал. Одной ведь не принято. Не то, чтобы вовсе неприлично, когда муж на службе, это понимают. Но все же ей неуютно, а я вот… и в какой-то момент начал понимать, что они ничем не отличаются, эти вечера. И люди. Одинаковые. Они одинаково улыбаются. Говорят одни и те же вещи. И даже слова, выражения похожи… это задевало. А потом я и вовсе начал замечать, что им на самом деле глубоко безразлично, что искусство, что погода. Что они тоже играют роль. Привычную, знакомую. Но… появляется чувство ненастоящести. Мира вокруг.

Странно, но я его понимала.

У меня тоже было это вот чувство. Как будто… ты говоришь, тебе говорят. Ты улыбаешься и тебе улыбаются. Потому что так заведено и правильно.

- Я честно пытался играть в эти вот игры…

- Получалось?

- Конечно. Не зря же меня столько лет учили, как вести себя в обществе, - сказал Бекшеев с некоторой обидой, правда, тут же признался. – Сейчас легче. Сейчас… те люди, с которыми я имею дело…

- Безумцы и убийцы? Продажные шкуры? Честные воры?

- В том числе. Но они хотя бы не притворяются. А если и притворяются, то не слишком умело…

А мы и пришли.

Почти.

На центральной улице фонари имелись, пусть и горели через одного. Но в желтом их свете дорога казалась зыбкой, как та, которая появляется заклятым осенним днем, открывая путь к заговоренному кладу. Пройди, если хватит духу. Возьми зачарованный горшок, коль верить, что сил хватит.

А там… может, и повезет.