Сказания о мононоке - Анастасия Гор

– Скажи ему об этом. Попробуй попрощаться с ним, – сказала Кёко. Ещё никогда она так тщательно, как сейчас, не следила за тем, что говорит. – Обычно, когда прощаешься, становится легче. Уходить без слов в любом случае никогда не стоит.

«Но я не хочу, чтобы он видел меня такой… Чтобы знал, чем я стала».

– Так разве он не знал этого с самого начала? Он ведь всё это время защищал тебя, пока ты защищала его, – осторожно заметила Кёко, и Рен вздохнула так глубоко, что откуда-то прямо в лицо Кёко подуло морозным ветром.

«Хорошо. Но только при одном условии. Я обещала Шину, что ещё станцую для него… Ты мне разрешишь? Ты меня пустишь?»

– Да, конечно.

«Скажи это».

– Я разрешаю и пускаю.

И в ту секунду Кёко поняла, что сказала что-то, что ей говорить не следовало, ибо тьма расступилась сначала, даруя ей долгожданное освобождение, но затем вокруг снова затрещали кости. Рёбра, что баюкали её, как в колыбели, вонзились Кёко в живот, распороли его наживую и забрались к ней под кожу, а вместе с ними внутрь юркнула Рен. Как будто всё тело Кёко набили ватой: оно стало лёгким, но совершенно неуправляемым, чужим. По крайней мере, это было не больно. Кёко только замахать руками успела, прежде чем и они перестали ей принадлежать. Тогда Кёко беспомощно заверещала:

– Нет, нет! Я не это имела в виду! Я думала, речь идёт о том, чтобы подпустить тебя к Шину!

«Позволь мне. Позволь мне. Я видела, как ты танцуешь в храме… Позволь мне быть тобой!»

Кёко стиснула зубы, сжалась коль не телом, то всей душой, мешая потеснить её в собственной плоти, но затем… Ох, всё-таки сдалась. Потому что Рен ощущалась не как хищный зверь, вторгшийся без спроса в охотничью хижину и, как говорили казначеи, забравшийся в хозяйскую постель, а как случайный путник, добрый замёрзший гость, попросившийся на ночлег. Она не присваивала, а одалживала. Потому погладила Кёко изнутри, извинилась немо, мягко, деликатно отодвигая волю Кёко в самый дальний угол её оболочки, и Кёко поморщилась недовольно, но уступила. Тогда кости гашадакуро сложились назад, голодного скелета не стало, и тьма выплюнула Кёко обратно в мир, одержимую мононоке.

Одержимость та, однако, была совсем не похожей на то, что видела Кёко тогда в храме, когда конаки-дзидзи прятался внутрь госпожи Якумото или Кагуя-химе. По крайней мере, её не ломало пополам, да и её душу Рен не потрошила, даже не трогала. Вместо этого они обе, сплетённые воедино, прошлись по спальне и оглянулись. Сложно было сказать, сколько времени прошло, но царил в ней погром: полупрозрачные шторы, изрезанные на тонкие полосы, трепетали от сквозняка, а короб Странника и он сам лежали в противоположных друг от друга концах комнаты. Последний даже не двигался, будто уснул, подперев спиной стену и ссутулившись, но глаза его были открыты, а в ладони лежал небесный меч Тоцука-но цуруги. Бронзовая бусина, выпав из вороных взъерошенных волос, откатилась к горсткам пепла от использованных офуда и осколкам амулетов. Впервые Кёко видела, чтобы его пурпурное кимоно было таким грязным, алое на подоле вдоль каймы. Всё внутри неё тут же невольно взбунтовалось от этого зрелища, и она едва не вытолкнула Рен из себя.

«Он жив! – попыталась успокоить её она. – Просто измотан стараниями вызволить тебя».

Не сказать, чтобы Кёко это сильно утешило или тем более избавило от чувства вины. Странник же действительно моргнул, давая понять, что находится в сознании, и немного наклонился вперёд, садясь поудобнее. Пальцы его выпустили меч, пока вокруг предостерегающе жужжали витражные цукумогами. Он выглядел так, будто уже смирился с потерей Кёко… Будто тоже уступил. И даже не обрадовался, увидев её вместо исчезнувшего гашадакуро. Лишь сузил глаза, по-волчьи глядящие из-под разметавшейся чёлки, и хмыкнул так, что стало ясно: он не просто догадался, а увидел, кто стоит перед ним на самом деле.

– Рен, – произнёс Странник.

– Рен? – послышался хриплый шёпот с другой стороны.

Странник тут же утратил для них обеих интерес.

Они – Рен и Кёко – повернулись к постели за занавесками, сделали несколько шагов через них и застыли напротив постели, на которой, тоже сгорбившись, сидел Шин, вытирая рукавом рот и засохший вокруг него кровавый ореол. Он всё ещё выглядел изнеможённым – впавшие щёки, осунувшееся лицо, пепельная кожа, почти такая же белая, как волосы, – но взгляд заметно прояснился, вернул былую осмысленность и твёрдость, несмотря на слепоту. Только по одному этому взгляду в Шине легко даймё признать было можно – то воинская стать, милосердная и благородная, читающаяся, даже когда мелко дрожат и опускаются изрядно похудевшие плечи.

Он стёр пальцами остатки мази с ресниц, отвёл с линии бровей хлопковую повязку… И Кёко увидела, что ясность в глазах ей не померещилась, по крайней мере, в правом: туман не ушёл из него полностью, но разошёлся, проклюнулась желтизна искажённого карего цвета. Очевидно, сами ками Рен благоволили, позволив им обоим, наконец, увидеть друг друга хотя бы на несколько минут. То было настоящее прощание.

– Рен… Кажется, я… я тебя вижу…

«Сегодня я наложила на его глаза последнюю мазь из тех, что создала. Хорошая мазь. В ней не со-рин-ши, но вся моя любовь и пыль моих костей».

Они – Рен и Кёко – счастливо улыбнулись.

Несомненно, даймё видел плохо, даже ужасно, но будто бы так и нужно было, будто бы это было даже к лучшему сейчас. Девчонка-оммёдзи в юкате служанки, укутанная в белёсую пелену, становилась прекрасной эфемерной девой из фарфора и серебряных шелков, с копной белокурой и вьющейся, с глазами светлыми и губами розовыми, как малина, которую они срывали с кустов и ели на лугу детьми. Возможно, дева, стоящая посреди комнаты, была такой взаправду, ибо даже Странник, оставшийся сидеть у стены, не звал Кёко и не препятствовал. Все видели – или знали – сейчас только Рен.

Та поклонилась своему господину на постели… И плавно, на носочках качнулась вправо. Раздался звон, словно на лодыжках у неё сами собой застегнулись невидимые браслеты с бубенцами судзу. Он сопровождал каждое её движение, как длинные рукава многослойного кимоно, которое она носила раньше, как ветер, который нёс теперь запах персика и лечебных трав.

«Когда вернусь, я снова буду танцевать для вас всю ночь напролёт».

Рен помнила собственный завет. И Шин Такэда помнил. Бледные глаза смотрели, пускай почти ничего не видели, а бубенцы судзу продолжали звенеть в потеплевшем, растопившемся воздухе. Ни одного жеста, ни одного шага Рен не