Фигль-Мигль - Эта страна

– Видишь ли, – сказал полковник, ставя на стол рыжий саквояж и задумчиво в него заглядывая, – всех устроит, если у этих беспорядков будет выявленный организатор.

– Но почему я?

– А кто подойдёт лучше? Прогрессивный, честный, столичный… интеллектуал… ты интеллектуал? Троцкисты твои дадут показания. Посошков уже дал.

– Не верю.

– Ты к нему ходил сегодня? Прощение, наверное, вымаливал? А он, наверное, нос воротил и не желал прощать? А ведь уже оболгал тебя, и знал, что оболгал. Ну что такое какой-то дурак-доцент, если речь об интересах партии.

– Нет.

– Ну как это «нет»? Откуда же я тогда об этом знаю?

– …Может быть, там, в тридцать четвёртой, прослушка. Или на мне. – И Саша судорожно провёл по себе руками.

– Да конечно. Больше «жучок» потратить не на что. – Полковник стал складывать рубашки. – Ладно, выше нос. Я уже всё уладил. Заметь, не дожидаясь твоей просьбы. Конечно, нужно было подождать, пока ты попросишь, и выторговать у тебя взамен твою бессмертную душу, ну да что уж… Не к шубе рукав. Что-нибудь ценное у тебя на адресе есть? Посидишь тогда до вечера здесь. Вечером поедем.

– А как же Маша?

– За Машку не переживай. У неё не только прогрессивные убеждения, но и влиятельные родственники. И вообще, здесь Филькин.

– Хотя бы попрощаться.

– Из Питера позвонишь и попрощаешься. Если к тому времени не забудешь. Я покажу тебе Москву. Столичную ночную жизнь. – Он внимательно рассмотрел голубой свитер и отложил его в сторону.

– Вот так всё просто? Почему же Расправа мне только что сказал —

– С Расправы по итогам этой поездки полетят погоны или какой там вместо них аналог… разве что не голова. Поэтому он заранее всё видит в мрачном свете. Он из тех пацанов, которые считают, что выжить и победить – разные вещи.

– А такие ещё остались?

– А ты сам не такой?

– Нет.

– И за пределами сил есть силы, – загадочно сказал полковник. – Ты язык-то за зубами держишь?

– Держу.

– Хорошо держи. Я буду проверять. – Он сходил в ванную за зубной щёткой и бритвой. – Стратеги, ахтыгосподи.

– Ты сам чем той ночью занимался? – спросил Саша, разозлённый его насмешками.

– В покер играл.

– …

– Никогда не выкидывай старую зубную щётку, пока не купил новой, – сказал полковник. Щётка закачалась в его размышляющих пальцах. – С другой стороны, мозг не станет актуализировать покупку, пока он знает, что какая-то зубная щётка есть. Ты просто не вспомнишь. А ты играешь? Нет? Мог бы не спрашивать. Глупо думать, что азартные игры тебя прельстят. Ты предпочитаешь спокойные, коммерческие. Твой отец – преферанс, а ты, по вея нию времени, бридж. С компьютером.

– Что-то не пойму, ты выиграл или проиграл?

– Я почти всегда выигрываю.

«Это как Свидригайлов говорит: я редко лгу».

– Ты так об этом говоришь, как будто сожалеешь.

– Да ни о чём я не сожалею. Я смиренный человек. Сожалеют те, кто считает, что достоин лучшего. Всё, я пошёл. – Полковник Татев захлопнул саквояж, огляделся и, как завершающий штрих, достал из стенного шкафа ополовиненную бутылку виски и стакан. Поставил их на стол рядом с саквояжем. – Наслаждай себя.

– Я так и знал! – трагически восклицает Игорь Биркин. – Я говорил вам, что не надо вмешиваться!

– Перестаньте причитать, Игорь Львович. Ничего страшного не случилось. Он уедет, а местные останутся.

К специалисту уже вернулась его обычная наглость, но пережитые страх и унижение, хотя он и стряхнул их с проворством собаки, сделали его голос визгливее, а жесты – резче. Конечно, он поклялся отплатить хромому полковнику в тройном размере и прокачивает имена и варианты, представляя, куда и как с расчётливой оттяжечкой ударит. И всё же каждый раз, взглянув на Биркина, он вспоминает, что это уже не прежний Биркин, что Биркин был свидетелем… Биркин был свидетелем – Биркину конец… и что-то стронулось в механизмах жизни, в железе причинно-следственных связей.

– Почему, когда я говорю, никто меня не слушает!

– Потому что говорить в вашем положении нужно как можно меньше. Успокойтесь, я что-нибудь придумаю.

Раз уж берёшься презирать людей, начинай с себя, думает про специалиста Биркин. Ему страшно, ему противно, у него сухо во рту, а в голове неотрывно вертится мысль о лошадке, которую продолжает требовать дочь, – если Господь изъемлет его из когтей чудовища в пёстром свитерке, он купит ей столько лошадок, чтобы смогла ездить цугом. Он готов стать лошадкой сам.

– Я его сгною, – говорит специалист убеждённо и тихо. – Участковым на Камчатку поедет, под суд пойдёт. Не на того напал. Он думает, что за ним система. Это за мной система. У этой страны есть хозяева. – Он говорит всё быстрее, и чем быстрее, тем тише и нечленораздельнее, так что ухо выхватывает только отдельные слова, то «недоумки с Лубянки», а то «транснациональный интерес».

«А ты будешь меня слушаться, – добавляют его глаза. – Я могу превратить твою жизнь в ад».

– Да, – говорит Игорь Львович, переводя взгляд на аккуратные пухлые ручки специалиста. До этого момента он не подозревал, до какой степени – и как нецивилизованно – можно ненавидеть. – Да.

Покидая Филькин, Саша не был уверен, что он его действительно покинет. В определённом смысле он уже прибыл на конечную, оставалось лишь умереть и быть похороненным на местном кладбище – быть может, старом, тенистом. Или отряд спецназа (тяжёлые, как называет их полковник) тормознёт их машину на выезде из города, и следующая жизнь, которая после этого начнётся, сделает бессмысленными волнения настоящей. Когда его, Сашу, террориста и агента сил зла, будут уводить в наручниках, он наберётся сил и скажет Расправе… бедный, бедный… сидит хмуро за рулём, и даже спина хмурая… скажет Расправе, что ему очень жаль.

Саша чувствовал личную ответственность за то, что у Расправы не сложилось. Отдать деньги в руки наркомафии – это было выше его сил, но отдать их государству за спиной у человека, который был к нему так добр, а теперь едет несолоно хлебавши за выволочкой от своих ужасных хозяев – едва ли лучше. Да и не было у доцента Энгельгардта уверенности, что грязные миллионы попадут в итоге к государству. У полковника Татева при себе были только саквояж и сумка с ноутбуком, и Саша скорее откусил бы язык, чем стал вслух интересоваться судьбой клетчатого баула. Он пообещал, что обо всём забудет. Он намеревался забыть – хотя бы не раскрывать рта и по возможности не думать. Нужно будет уйти из соцсетей: в «Фейсбуке» не думаешь, что пишешь, это как понос.

Они проехали мимо центрального парка (сад, вспоминает Саша, чтобы не как в NY) и повернули по холму вверх. Непоздний вечер уже почернел, и стены особняков размыто просияли сквозь тьму.