Фигль-Мигль - Эта страна

– Вот она, теория хаоса в действии. И всё, как всегда, закончится плохо для всех.

– И тебе всё равно?

– Я бы переживал, если бы закончилось плохо только для меня. А ты понял, к кому они шли? Ни черта ты не понял.

Саша смотрит в окно на золотой крест и зелёный купол церковки.

– …Может, в церковь сходить?

– Я у Бога ничего не просил, – говорит полковник Татев. – Даже прощения.

Сюжет о том, как один воскрешённый покушался убить другого, не пошёл в эфир, но стал широко известен. Задержанный в областном СИЗО, раненый в городской больнице и свидетель с гипертоническим кризом упорно молчали. Это дело явно старались замять, и в конце концов, обрастая леденящими и полностью выдуманными подробностями, оно всех заинтересовало. Никому не ведомые фигуранты превратились в фигуры, а ничем не примечательный городишко – в место приложения сил.

Придя навестить Посошкова, Саша Энгельгардт первым делом увидел свёрнутую местную газетку на столике у кровати. В кармане у Саши лежала точно такая же, и очередной фельетон Р. Сыщика источал сквозь карман свой медленный яд.

Речь опять шла о провокаторе, но на этот раз акценты были расставлены по-другому. Провокатор оказывался агентом госдепартамента, и это не был тот унылый, беспомощный, вечно садящийся в лужу из-за своей некомпетентности госдеп, который возникает обычно на федеральном экране, но клыкастое и очень рукастое зло, прекрасно осведомлённое о своих возможностях и дьявольски умело ими пользующееся, дворец и угодья сатаны. Далее, у агента зла появились подручные, в одном из которых угадывалась Марья Петровна – но инфернальная, раздираемая похотью и ненавистью к порядку Марья Петровна – и кто-то из воскрешённых. (Здесь Саша понял не все намёки и выпады. Это мог быть Кошкин. И это мог быть Вацлав.) Адская эта троица с рёвом и топотом неслась по тихим филькинским улицам, уже не скрывая ни лиц, ни планов.

Лицо Ивана Кирилловича Посошкова стало замкнутым, враждебным.

– Вы не могли в это поверить, – пробормотал Саша.

– Видите ли, дорогой, вопрос о том, чему вы склонны верить, – это главным образом вопрос о качестве вашей собственной души. Хорошо верить хорошему, даже если оно неправда, и дурно верить дурному. А хуже всего – верить плохо солганному.

– …Вы предлагаете солгать как-нибудь получше?

– Я никому никогда не предлагал лгать.

Саша вздохнул и извинился.

– Утомительно не то, что люди лгут, а то, что они не запоминают собственную ложь.

Это уже было обвинением; было произнесено как обвинение, и другой потребовал бы прямых объяснений. Однако не странно ли требовать объяснений с той точки, до которой доцент Энгельгардт уже дошёл?

– Я слышал, Вацлаву сделали операцию. Он поправится.

– Очень на это надеюсь.

– …Что там произошло?

– У вас есть какие-то полномочия меня допрашивать, Александр Михайлович?

– Нет. Зачем вы так. Это не допрос.

– …

– Я хотел вам кое-что объяснить. Про Вацлава.

– Почему именно мне?

«Потому что никому из тех, кто был в том списке, я не смогу смотреть в глаза».

– Потому что вы оказались в этом замешаны.

Профессор Посошков, который полулежал, опираясь на подушки, и смотрел на Сашу с подчёркнутой вежливостью – и тот, кто смотрит, понимает, что это само по себе оскорбление, и тот, на кого так смотрят, – приподнялся.

– Замешан в чём? Вы пришли ко мне, чтобы повторить клевету и слухи, распускаемые органами?

Саше стало неприятно. На каком основании этот лукавый человек читает ему мораль? («Я люблю читать морали, – говорил полковник Татев, но он улыбался. – А сознание того, что у меня нет на это никакого права, только придаёт сил»).

Он подумал, что впервые оказался в тридцать четвёртой комнате, если не считать того первого взгляда с порога. (Ещё тогда нужно было повернуться и уйти твёрдым шагом в сторону вокзала.) В комнате, кроме них, никого не было, было не очень чисто и не очень прибрано. Это была мрачная нелюбимая комната, и люди, которые в ней случайным образом и ненадолго собрались, никогда не любили ни дома, ни красивые вещи, не понимая такой любви и презирая в ней стяжательство, легкомыслие или мещанство.

– Вы на меня, пожалуйста, не сердитесь, но я вас видел. Я там был. Я в том доме живу. Временно.

– Это вас специально, надо думать, подселили?

Доцент Энгельгардт встал и откланялся.

После этого разговора… Почти в слезах. Глотая слёзы. С глазами на мокром месте. С сухими глазами, но с сочащейся царапиной где-то внутри. Нужно было остаться и ещё раз попробовать объяснить. Пробовать до тех пор, пока… После этого разговора он по инерции зашёл к дяде Мише и не был бы удивлён, обнаружив на месте ироничного благожелательного старика гоблина с ртом, кривящимся от подозрений. Но дядя Миша остался прежним.

– Что с тобой, голубчик?

– Это сакральная злоба.

Дядя Миша кивнул и не спрашивая занялся чайником и пирожками под чистой тряпочкой.

– А где Кошкин?

– Где-то рыщет, тоску выгоняет. Демонстрацию-то отменили.

(Вот прямо сейчас одноглазый бывший комиссар госбезопасности второго ранга проходит, подняв воротник пальто, через пустой парк, сквозь мглу и золотистые отблески, и, недалеко от ротонды, полковник Татев пожимает ему руку.)

– Да, сегодня же седьмое… Вы считаете, не надо было? Отменять?

– Не знаю. Но комиссар из кожи бы вылез, чтобы показать, что такое хорошая организация. Что у тебя всё-таки случилось?

Саша не выдержал и излил всю жёлчь и досаду.

– А главное, он на меня ещё до всяких объяснений смотрит как на виноватого. Для него мои слова… как будто уже сто лет как доказано, что я лжец.

– Чего ж ты от него хотел? Иван Кириллович старый партиец.

– Я никогда не видел в нём партийца.

Путаясь, Саша рассказал, что именно привлекло его в ученике Шульце-Геверница.

– Ты всерьёз думаешь, что он экономист хороший? И при этом партийный деятель? А сейчас так бывает?

– Сейчас – нет. А тогда было всё.

– Встречал я в молодости людей, которые с таким же чувством говорили об эпохе Николая Павловича. И ведь они её застали, в отличие от тебя… Что ты можешь о нас знать? Что ты можешь знать о той России?

«Я о той России знаю всё, чтобы ненавидеть эту». Конечно же, нет. Ненависти в нём не было.

Нужно было остаться и попробовать объяснить, думает Саша. Сухо, жёстко, немногословно. Сказать: «Вам придётся меня выслушать», пригвоздить взглядом… Саша дополнительно представил, как он это делает, пригвождает… пригвоздить и дать чёткую, ясную картину событий. Логика. Причинно-следственные связи. Представить причинно-следственные связи в образе первобытной дубины и бить ими Ивана Кирилловича по голове.