Контрольная группа - Павел Александрович Шушканов

кармана телефон. Два десятка полустертых серебристых кнопок выглядели жуткой улыбкой, на тусклом экране сообщения о заблокированных звонках. Два с незнакомого номера, один от Марты и один городской – возможно из школы. Марта знала, что я заблокировал все входящие, но не оставляла попыток. Полистав справочник, я остановился на фамилии Калугина. В отличие от других номеров, записанных по даже мне не всегда понятной схеме, ее контакт украшало имя, фамилия и даже отчество, указание на класс – 11 «а» и даже адрес в Паутине, но там у нее был закрытый профиль, а добавляться я не решался. Зато выудить оттуда фотографию для контакта в телефоне не составило проблем. Она смотрела со снимка слегка прищурившись и приоткрыв рот. Подстриженные под каре светлые волосы едва касались плеч. Тонкая шея выглядывала из воротника с нарочно неровным воротником. Телефон снова прожужжал и выдал сообщение о еще одном заблокированном звонке.

Я случайно коснулся кнопки.

«Александра Калугина. Вызов».

Так торопливо я еще не бил по клавишам никогда. Перед надписью «Вызов отменен» казалось прошла половина вечности.

– Дурак, – я отшвырнул телефон, взъерошил рукой волосы. Растерянное худое отражение смотрело на меня с лакированной поверхности шкафа.

– Никита! Обед! – донеслось снизу, словно из подвала.

***

Сколько я помню, сентябрь в нашем городе всегда был промозглым и серым, а октябрь холодным солнечным и желто-красным. Как взгляд Марты через стол и ее халат.

Отец поглядывал на нас и молчал, рвал хлеб руками и складывал в плетеную корзинку – одну из последних сохранившихся. Он был непривычно выбрит и неприлично трезв.

– Как дела в берлоге, – поинтересовался он равнодушным голосом без тени насмешки. Мою комнату он называл так всегда.

– Уютно, – ответил я. Легкое беспокойство все же ощутил. Даже таким голосом отец никогда не задает праздных вопросов.

Марта передала мне соль, хотя я не просил.

– Слышал, что ты отказался от экскурсии, – осторожно сказал отец.

– А что, это так важно?

Он пожал плечами.

– Трезвое решение. Тебе нужно учиться – выпускной класс. На каникулах ты мог бы…

– Стать на время Мартой и закопаться в учебники и репетиторов.

Марта раздраженно фыркнула. Не так сердито, как обычно, что тоже неспроста.

Отец промолчал. Он перчил салат, не глядя в тарелку и изредка кивал своим мыслям. Таким он бывал нечасто, но почти всегда весной, когда мы ездили к маме. Он с суровой педантичностью красил оградку и молчал, потом расправлял лепестки искусственных цветов, снова и снова. Я следил за его руками и тогда и сейчас. Его пальцы слегка неуверенно подрагивали, словно порывались сжаться в кулак, но не агрессивно, а как прижимаются друг к другу щенки в холодной конуре.

– Слышал еще кое-что, – наконец сказал он. – Занятия прогуливаешь?

Прозвучало даже не осуждающе, а так, словно он пересказывал скучные новости.

– Да, немного. Я ушел с алгебры и этики.

– И чем же ты занимался?

– Сидел на реке и рисовал деревья.

– Деревья, – повторил отец, потер щеку ладонью и добавил словно в продолжение темы. – Марта поступает в следующем году. На юридический в столицу. Или на журналиста? Марта?

Сестра стукнула по столу ладонью, слегка, видимо, чтобы прервать наш бессмысленный диалог.

– Мы будем сдавать комнату, Никита.

Я пожал плечами.

– Мне то что?

– Твою комнату. Папа сделает отдельный вход.

Я посмотрел на отца, но тот спрятал взгляд в тарелке с крупно порубленными овощами, припорошенными перцем. Все не случайно. И эти вопросы и агрессивная любезность. Отложив вилку, я разглядывал Марту. Она глаза не прятала, смотрела в упор. Даже не верится, что мы двойняшки. Она словно лет на тридцать старше. И как будто уже приехала погостить из своего института на выходные, снисходительно поглядывает на меня и искренне удивляется, что мне не нужна ее жизнь. Мне нужна моя комната, мои краски и клен за окном. И желательно качественный врезной замок с одним единственным ключом.

– Нужны деньги, – коротко сказала она и все же отвела взгляд. На отца. Тот продолжал молчать.

– На институт, понимаю, – согласился я. Вилка в пальцах, кажется, поддалась, слегка согнулась. Хотя всегда казалась крепкой. – Но наверху еще две комнаты.

– В них нет отопления, ты же знаешь, – сказал отец.

– А где я буду жить?

Отец словно очнулся, стал предлагать варианты с диваном в зале и раскладушкой на кухне. Он живо размахивал руками и обещал, что это только на время. Я не слушал, я смотрел на Марту. Жаль, что не я унаследовал испепеляющий взгляд. Мне досталось что-то несуразное от отца.

– А где мы поставил мой мольберт?

– Без мольберта пока обойдешься, – холодно сказала Марта. Она вдруг запнулась, отложила вилку и примирительно продолжила, – Никита, не до этого сейчас, понимаешь? Ну не виновата я, что ты со своими оценками не то, что в институт…, – она снова замолчала, перевела дух. – Послушай, я не виновата, что ты никак не возьмешься за ум. Может к тебе это придет, позже. Но сейчас нам всем нужно думать о другом.

Сейчас скажет, что отучится, поможет семье, вытащит меня из болота, которым она зазывала мою комнату и образ жизни. Берлога – мне нравилось больше.

– Сейчас нужно думать о другом, – повторил отец.

Я кивнул.

– Зря ты перевелся в другой класс. Марта бы присматривала за тобой, – добавил он.

Вилка странная, гнется до определенного предела, а потом никак. Видимо дальше просто хрустнет и в пальцах останутся две половинки. Из одной отец сделает брелок для ключей на машину.

Я поджал губы и выразительно посмотрел на сестру.

– На маму похожа. Вот сейчас особенно.

Ее глаза затянула влажная пленка. Она бессильно взглянула на отца, но тот продолжал мешать салат.

Я аккуратно поднялся, стараясь не опрокинуть стул, положил гнутую вилку поперек полупустой тарелки.

– Начну вещи собирать, – ответил я на немой вопрос.

– И может наконец выкинешь всякий хлам оттуда, – крикнула Марта мне в спину.

***

По потолку ползали тени. Иногда они становились стремительными, когда по дороге проезжала машина, а иногда просто крестовина от окна покачивалась в свете фонаря. В темноте комната казалась иной, но не менее родной. Даже мольберт, к которому я ни разу не притронулся – последний подарок на мое пятнадцатилетие. Мне казалось, что он должен остаться таким, нетронутым, на нем должны сохраниться следы маминых пальцев, если уж не удалось сохраниться их теплу.

С рисунков над столом печально смотрел профиль полуоткрытый рот, каре, прищуренные глаза. В темноте наброски углем казались живыми масляными картинами. Но изредка свет фар задевал их, и волшебство пропадало.

На мгновение мне