Смех бессмертных - Денис Викторович Лукьянов

Богов просить и того опаснее, сложнее. Их давно перестали занимать молитвы и песнопения, ветра гонят дымы жертвенных костров прочь от их сияющих обителей: боги просят жертв, кровавых жертв, но им давно уже наскучило оленье мясо и кислота северных ягод; они просят кровавых жертв, но кровь эта – твоя собственная. Не горячая алая, а холодная изумрудная, как всплески северного сияния в колючий мороз посреди ночи – кровь, которой истекаешь изнутри. Кровь души. Но зря ты просишь меня, просишь богов и духов – ведь это все из-за тебя. Из-за тебя одного.

Я говорю: Господи, за что мне все это? Скажи, что я сделал не так? Я шагал по головам, да, конечно, но кто по ним не шагает? Разве выводил Ты это правило своими морщинистыми пальцами в сырой глине священных скрижалей? Разве есть другие способы, обходные пути, которые Ты можешь открыть нам – нам, карабкающимся по ветвям социальной эволюции, приезжающим из маленьких городков в огромные мегаполисы? Скажи мне, Господи, разве есть у нас выбор? Разве не Ты открываешь окно, закрывая дверь? Разве можно выбирать между мраком глубин и блеском солнца? И разве стоит лететь близко к солнцу, меж водой и огнем, и обжечь крылья, оплавить воск наших надежд и рухнуть в бурные воды жизни – соленые от слез неудач? Ты должен знать ответ, Ты и только Ты. Ответ такой: нет. Нельзя. Не стоит. Только лишь… только лишь если первым не взлетит ввысь некто другой. Не упадет некто другой. Даже если этот некто – не пустая безыменная тень, а друг. Лучший твой друг.

Шаман говорит: и как ты не понял, что мир – клинок обоюдоострый? Порань другого – и порежешься сам, от зла получишь зло, от добра – добро? Сколько живешь ты? Я не вижу твоей нити жизни: тонкая, она ускользает, мерцает, слепя глаза. Что ты прячешь от меня? Может, ты живешь дольше меня, не одну сотню лет? Может, ты рождаешься вновь и вновь, искупая свой грех, как учили некогда мудрые брахманы, мудрецы с кожей цвета древесной коры и бородами белее снега? Может, ты дух, следующий за людским родом по пятам, призывающие отведать запретного плода и вынуждающий жалеть об этом до конца дней, до второго пришествия, до сумерек богов, до разлива вод изначального хаоса? Но только дух-юнец обращается к шаману, ведь только юность не боится быть плененной стальными путами. Ты не такой. Может, и дух, но точно не юный. Твоя жизнь на вкус как ржавчина, значит – долгая и непомерная. Что несешь ты на своих плечах: тяжесть вины или тяжесть прожитых лет?

Я кричу: нет, я не виноват, все не так, мир – не белое и черное, мир – буйство красок! Разве я не помогал ему, когда мы взбирались на снежные горы, подавая друг другу руки, а не пихаясь, как другие мальчишки?! Разве мы не становились царями горы вместе?! Разве не делили лавры, положенные одному?! Разве не одалживал я ему денег на подарки девушке, когда он работал в магазине, а я учился ночами, жил на крохи стипендии, готовился уехать в большой город, забыв нашу родину холода, металла и снега навсегда?! Разве не помог я ему устроиться, когда он приехал, смотрел на небоскребы огромными глазами, словно видя идолы старых шаманов, возносящиеся до небес?! Разве я не угощал его в барах, когда мы сидели до ночи, смеялись, вспоминали детство?! Разве я не помогал ему выбирать одежду, чтобы не казаться белой вороной?! Разве я не… Да нет, я всегда, и я – все! Иные берут за это непомерную цену изо дня в день, а я всего лишь раз… Всего лишь раз одолжил ему мой лучший костюм, всего лишь раз попросил его поехать в моей служебной машине, не объяснил причины, но знал, что за мной следят – хищные, ненасытные конкуренты, шипящие проклятья, словно бесчисленные змеи в волосах Медузы! Один поворот, второй, недолгая дорога по шоссе – и у машины отказало управление; но змеи затихли, потому что Медуза наконец обратилась камнем, потому что Персей наконец добыл щит-зеркало! Щит, полученный дорогой ценой! Доказательства их вины, не терпящие препираний в суде, но добытые ценой жизни – разве есть у судьбы другая валюта?! Всего раз, Господи! Так почему он должен страдать, цепляясь за острые скалы жизни и раня руки в кровь?! Почему я должен страдать, смотря на это?! Отпусти его, Господи! Дай ему легкой смерти! Дай мне умыть руки!

Шаман кричит: меня заперли в этом сейде, в ловушке из немых камней, лишь за то, что осмелился говорить с духами, за то, что равнял себя с Творцом, – но я смотрю на тебя, смотрю своим несуществующим зрением, видя лишь сгусток черного света, свое черное и искаженное отражение, ужаснее диких животных, ужаснее древних чудовищ! Ты предаешь и оправдываешься, ты не слышишь советов духов и ответов богов! Ты просишь помощи у меня! Чужими руками хочешь исправить то, что сотворил своими! Сам ведь знаешь: не будет для него, драгоценного друга, снегов севера, не будет меда поэзии; за него все уже решено – решено тобой, спрядшим, отмерившим и отрезавшим нить своими руками; тобой, человеком без жизни и времени, без линий судьбы на ладонях; тобой, засыпающим в одной и той же позе, не раздеваясь, закрыв лицо руками и видя страшные сны: о тех, кого подтолкнул слишком высоко к солнцу, чтобы вознестись самому, о тех, за чьим падением наблюдал с любопытством ученого, делающего заметки. И все лишь для того, чтобы теперь обжечься самому, упасть, истошно крича, и поцеловать бездну в холодные торфяные губы.

Я молчу: …

Шаман молчит: …

* * *

И тишина стягивается в тугое время вечности, в которой мы – сумма всех вещей; мы – поступки, яркие, как переливающееся сияние севера, непонятные, как яростное горловое пение, и страшные, как дикая полярная ночь. И не у кого просить помощи, не у кого молить прощенья, не у кого просить умыть руки холодной родниковой водой, ведь они в крови – видите?! – они в чужой крови! Не у кого, ведь мы – только мы наедине с собой же: богами и духами, палачами и судьями, грешниками и праведниками, охотниками и шаманами, могильщиками и плакальщиками – этими масками вечности, скрывающими лишь одно: уродство человека, обращенное немой красотой.

Благодарности

Уф! У этого текста очень непростая судьба: